Слева брезжил свет, видимо, от уличного фонаря.
Я на цыпочках двинулся туда и оказался в кухне. Включил крошечную настольную лампу, стоявшую на широком подоконнике за холодильником.
На столе, застеленном клеенкой, стояли две граненые бутылки водки «Распутин», рядом с ними лежал блок сигарет. Вспомнил, как покупал водку и сигареты в киоске. Отвинтил пробку, сделал несколько глотков, сел под открытой форточкой на стул, закурил, обмяк.
Жив. Снова жив.
В коридоре послышались тихие шаги, и на пороге возникла маленькая фигура, завернутая в одеяло.
– Привет, – сказал я. – Хочешь выпить?
– Три часа ночи, Игруев, – сказала девушка, садясь у стола на табуретку. – Ты хоть что-нибудь помнишь?
Я налил водки в стаканы, мы чокнулись, выпили.
Лицо девушки – большие глаза, красивые брови, капризный рот – показалось знакомым, но имени ее я вспомнить не мог.
– Ты обещал дать автограф, – сказала она, доставая откуда-то из-под стола номер толстого журнала. – Теперь не отвертишься. – Протянула мне ручку. – Ириске от автора. Можешь добавить какую-нибудь отсебятину. И дату не забудь.
Подборка моих рассказов в журнале была заложена бумажкой.
Я написал «Ириске от автора», поставил дату и расписался, пытаясь вспомнить, как мы познакомились, но не смог.
– Может, поспишь еще?
– А твои родители…
– Это теткина квартира, но живу тут только я.
– Извини, что так вышло…
– Все нормально.
Мы вернулись в комнату.
Ириска включила торшер.
– Если дашь одеяло, я могу в соседней комнате… или на полу…
– Соседняя заперта – там теткино имущество. Диван тут один, придется потерпеть. Ты хоть помнишь, что подарил мне цветы? – Она кивнула на вазу с цветами, стоявшую на столе. – Вот так всю жизнь стремишься к независимости, а тебе вдруг бац – и дарят цветы…
Она сняла с себя одеяло, оставшись в трусиках и футболке, под которой едва выступали острые соски, и набросила его на меня, когда я лег, раздевшись до трусов. Выключила торшер, перелезла через мои ноги, легла спиной ко мне у стены, на которой висел ковер с огурцами.
Я повернулся на бок, положил руку на ее бедро.
Ириска хихикнула.
– Так сколько у тебя спичек, Игруев?
– Да ну на хер, – сказал я. – Дались вам всем эти спички…
– Но я не против, чтобы ты меня осквернил. У тебя был когда-нибудь секс с еврейкой?
– А ты еврейка?
– Естессно.
Утром я приехал в редакцию выспавшимся, чистым и бодрым.
Телефон звонил каждые пять-семь минут, и я отвечал всем, кого интересовало самочувствие журналиста, которому пришлось под дулами автоматов рассказывать солдатам о размерах его детородного органа. Другие спрашивали, чему учит читателей этот репортаж, не стыдно ли автору рассказывать о своем члене и не еврей ли я…
В общем, публикация имела огромный успех.
Между звонками мы с Булгариным готовили статьи в номер.
Впрочем, вместо статей у нас были тексты.
Наследие тоталитаризма – жанровая иерархия – было отвергнуто во всех московских редакциях. Текстом называлось все – заметка, статья, эссе, очерк, корреспонденция, репортаж, интервью, подпись к фотографии, отчет с круглого стола или пресс-конференции. Жанры распадались, смешивались, возникали, как сама тогдашняя жизнь, и низколетящие боги современности равнодушно благословляли этот кипящий поток…
Тираж у нашей газеты был невелик, но среди московских интеллигентов она пользовалась большой популярностью.
Мы публиковали либералов и консерваторов, гайдаровцев и бабуринцев, красных и белых, центристов и анархистов, православных, католиков, мусульман и адептов Белого Братства. Профессор геологии утверждал, что христианство зародилось на Алтае, заведующий кафедрой ботаники сравнивал достоинства немецкого и американского автоматического оружия, филолог-германист призывал короновать и возвести на российский престол Солженицына, врач-психиатр докапывался до русских корней Сократа и Платона, бывший комсомольский функционер делился тайнами узбекской проституции, микробиолог рассуждал о чуде на пути в Дамаск, астрофизик живописал историю колчаковского золота…
Многие писали о том, что Россия может стать хорошим местом для жизни, только если превратится в страну маленькую, протестантсткую, без кириллицы и русских.
Тексты пестрели словами и выражениями вроде «эта страна», «менталитет», «совок», «коммуняки», «тусовка», «иномарка», «грант», «ельцинизм», «баксы» и «деревянные»…
Между делом мы с Булгариным выпили «по писярику», а вечером, после сдачи номера в печать, в наш кабинет повалили авторы.
Был гонорарный день, и многие, получив деньги, заглядывали к нам, чтобы поблагодарить за публикацию. Благодарность обычно выражалась в литрах.
Тем вечером нам предстояло пережить благодарность профессора Дипакадемии, лидера христианско-социалистического движения и попа-расстриги, произносившего невразумительные, но вдохновенные тосты вроде: «Чтоб выше и гуще!» или «Чтоб еже не иже!»
Не успел расстрига произнести третий тост, как в кабинет заглянула Ириска.
– Надо поговорить.
Мы спустились во двор.
– Льзя ли мне предложить тебе кров и пищу, Игруев? – спросила она.
– Льзя, конечно. Но у нас гости…
– Естессно. Но я предлагаю выпить дома. У меня дома. И вообще, ты мог бы у меня пожить, если хочешь. Денег я с тебя не возьму – отработаешь спичками…
Я рассмеялся.
– Послушай, Игруев, – сказала она. – Про спички – это была неудачная шутка, извини, остальное – серьезно. С Булгариным ты за два-три месяца сопьешься, будешь ночевать в редакции на полу, потом переберешься в переход на Плешке и больше никогда ничего не напишешь. А тебе надо писать. Много писать. Мне очень нравится все, что ты пишешь. Очень. Ты чудотворец всего, что празднично. Настоящий, без дураков. И еще ты яровитый мужчина. Понятно, что я не призовая женщина…
– А без юродства?
– Ну ладно. Скажешь что-нибудь или так?
– А что тут говорить? Подожди пять минут, окей?
– Естессно.
Через пять минут с рюкзаком на спине я шагал рядом с Ириской к «Тургеневской».
Она держала меня за руку и то хмурилась, то улыбалась.
На эскалаторе Ириска вдруг положила руку на мое плечо и сказала:
– Еврейки – лучшие музы русских писателей, Игруев. Ты не пожалеешь.
Глава 32,
в которой говорится о керигматическом богословии, великом писателе воды русской и либеральной парфюмерии
В шестнадцать Ириска вышла замуж. Он был энигматической личностью с мощными античными ногами. Биолог, диссидент. Но через два года они развелись.
