Через два дня меня выписали из больницы, выдав на руки толстенный пакет с результатами анализов.
– Не откладывайте визит к врачу, – сказал на прощание Илья Николаевич. – Начнете лечение, втянетесь – станет легче. Ваше спасение в том, чтобы все сделать наоборот, то есть превратить трагедию в рутину…
В огромном вестибюле я сразу заметил ту самую девочку с необыкновенно длинными пальцами и нежным лицом, которая сидела в инвалидном кресле у окна, выходящего в парк.
Увидев меня, она оживилась.
– Привет, – сказал я, опускаясь перед ней на корточки. – В прошлый раз ты мне так и не сказала, как тебя зовут…
– Ина… – Говорила она с трудом. – Рина…
– Так Ина или Рина?
Я взял ее за руку, и она крепко сжала мои пальцы.
– Фрина, – произнес женский голос за моей спиной. – Фрина Пиль – так ее зовут.
Я поднялся, не выпуская руку девочки, и повернулся на голос.
Передо мной стояла невысокая пожилая женщина в мешковатом пальто, со шляпкой и папкой для бумаг в руках, яснолобая, сероглазая и настороженная. Провинциалка, которая побаивается чужих, но не прочь поболтать с хорошим человеком.
– Редкая фамилия, – сказал я. – И имя редкое…
– Да какое это имя! – со вздохом сказала женщина. – Собачья кличка, а не имя. Пиль – это фамилия ее отца… – Она кивнула на девочку. – Он и назвал ее Фриной. Это у них что-то семейное, у этих Пилей, что-то связано у них с этим именем…
– Кажется, мы с вашей дочерью были знакомы. Ее ведь Любой зовут? Любовь Непара? Или Любовь Пиль? Слышал, она попала в аварию…
– Непара она – по первому мужу… вся ее жизнь – авария…
– А что случилось?
– Руку ей отрезали. – Подняла левую руку. – По локоть. Но она у меня упрямая, устроилась на работу, хорошо получает…
– Давно вы в Москве?
– Да лет семь уж как, восьмой пошел…
– И как вам?
– Да ничего. Места возле нас хорошие, каждый день ходим гулять на пруды…
– На Чистые пруды?
– На Борисовские…
– Моя фамилия Игруев. А как вас зовут?
– Екатерина Ивановна…
– Екатерина Ивановна, не могли бы вы передать Любе номер моего телефона? – Я протянул ей визитку. – Может, она захочет позвонить…
– Без очков не разберу, как вас зовут…
– Стален Игруев. Тоже странное имя…
– Да уж… – Взглянула на часы, висевшие на стене. – Пора нам… – Надела шляпку, поправила с извиняющейся улыбкой. – Никак не могу привыкнуть к столичным нарядам…
Посадив их в такси, я зашагал к метро.
Вероятность этой встречи была исчезающе малой, но вероятность и возможность – не одно и то же. Нас свела сила обстоятельств, та самая la force des choses, которая часто действует вопреки нашим надеждам и желаниям, лишая историю мистического характера.
Я был потрясен, обрадован, растерян.
Судя по тому, что рассказала Екатерина Ивановна, Лу лишилась руки, мужа, денег и роскошной квартиры на Сретенке. Каким-то образом познакомилась с Пилем, может быть, со старшим – Казимиром Казимировичем, но возможно, что с одним из его сыновей. Родила слабоумную дочь.
Лу стала другой, но насколько?
И что я знал о ней?
А она обо мне?
Я всегда считал, что настоящая любовь зиждется только на знании, без которого невозможно доверие. Чем больше мужчина и женщина знают друг о друге, тем сильнее и глубже их чувство. Впрочем, эта наивная вера с годами претерпела изменения. Если я кого и любил когда-либо, так это Фрину. Но чем больше я узнавал о ней, тем меньше ее знал. Я даже не понимал, красива ли она. Иногда казалось, что внешне она была довольно заурядной женщиной. Но когда я вспоминал, как она шла по Никольской в маленькой шелковой юбочке, взлетавшей вокруг ее стройных ног при каждом шаге, я понимал, что ничего красивее в жизни не видел…
Как ни странно, это не мешало любить ее сильнее с каждым годом, хотя в этой любви давно не было ничего чувственного и ничего разумного, не было ничего, кроме света, не обещающего ничего, кроме спасения…
В основе союза с Лу лежал циничный по своей природе прагматизм. Она принимала мою философию углового жильца, который не претендует на чужую собственность, и не оглядывалась на меня, когда строила свою жизнь. Иногда, впрочем, в наших отношениях возникали едва заметные щелочки, через которые вдруг пробивался другой свет – свет подлинных чувств, которые мы сознательно прятали друг от друга. Но что обещает этот свет?
Мы оба стали неполноценными людьми, а калеки мнительны и обидчивы…
Если мы встретимся, нам придется начинать все сызнова.
Готовы ли мы к этому?
Способны ли мы восполнить жизнь?
Стареющий мужчина, больной раком, однорукая женщина со слабоумной дочерью – о каком будущем мы можем мечтать, на что надеяться?
Что движет мною – жалость, благоговение и стыд? Или безмозглый страх перед одинокой смертью в больничной палате, набитой стонущими раздраженными стариками, с грязной кружкой на тумбочке, в луже кровавой мочи?..
Да и с чего, наконец, я решил, что Лу вернется ко мне?
Сбитый с толку, возбужденный, раздраженный, я обрадовался, когда объявили мою остановку, выскочил на перрон и с наслаждением вдохнул запахи иномирья. Я взирал на пурпур и золото сталинского ампира, на восьмигранные колонны узбекского мрамора, выраставшие из каарлахтинского малиново-красного гранита и возносившиеся к высокому солнечно-желтому потолку, на легкие аркады и роскошные люстры, на лепнину и византийские мозаики, я чувствовал себя естественной, неотъемлемой и необходимой частью этой гармонии света и цвета, объемов, масс и образов, но не понимал, чего я хочу на самом деле – чуда или абсурда, чего боюсь больше всего – новой жизни или того, что ее у меня не будет…
Мирча Элиаде в беседе с Клодом-Анри Роке сказал: «В каждом из нас есть что-то от Одиссея, когда мы ищем самих себя, надеемся дойти до цели и тогда уж точно вновь обрести родину, свой очаг, снова найти себя. Но, как в лабиринте, в каждых скитаниях существует риск заблудиться. Если же тебе удается выйти из лабиринта, добраться до своего очага, тогда ты становишься другим».
Однако у Гомера Одиссей, добравшийся до родного дома, перебивший врагов и воссоединившийся с семьей, не стал другим. Да и странствия его на этом не завершились. Изгнанный с Итаки за убийство женихов Пенелопы, он прожил девять жизней, побывав мужем, отцом, военачальником, строителем храмов и городов, умер, воскрес и снова умер…
Подлинную же свободу от себя он обрел только после смерти.
Платон в десятой книге «Государства» рассказывает о душах в загробном мире, которые выбирают новые судьбы, и замечает при этом: «Большей частью выбор соответствовал привычкам предшествовавшей жизни». И только душа Одиссея поступила иначе: «Она помнила прежние тяготы и, отбросив всякое честолюбие, долго бродила, разыскивая жизнь обыкновенного человека, далекого от дел; наконец она насилу нашла ее, где-то валявшуюся: все ведь ею пренебрегли, но душа Одиссея, чуть ее увидела, сразу же избрала себе».
