– Спасибо, – говорю. – Не исключено, что я буду в ауте и часть следующей недели.
– Но это же последняя неделя занятий, – говорит Томас.
– Именно. Что они мне сделают? Исключат за неуспеваемость? Многовато мороки. Они точно так же хотят дотянуть до лета, как и мы.
Они переглядываются, словно решили, что я безнадежен, и Кармель встает:
– Ты собираешься рассказать, что произошло? Почему ты не стал ждать, как мы решили?
Мне нечего ответить. Это был импульс. Даже больше чем импульс, но им мой поступок наверняка кажется эгоистичным и глупым. Словно я не утерпел. Как бы то ни было, дело сделано. Когда я схватился с этим призраком, все произошло как в предыдущий раз, на сеновале. Появилась Анна, и я видел ее страдания. Я смотрел, как она горела.
– Я вам все расскажу, – говорю. – Но позже. Когда обезболивающих станет поменьше. – Улыбаюсь и встряхиваю оранжевую бутылку. – Хотите зависнуть и позырить кино?
Томас пожимает плечами и плюхается рядом, без раздумий запуская пятерню в попкорн с сыром. Кармель требуется лишняя минута и пара вздохов, но в итоге она снова роняет свою сумку и усаживается в кресло-качалку.
При всем их ужасе перед перспективой пропустить один из последних учебных дней, любопытство взяло верх, и на следующий день они заявились около половины двенадцатого, ровно перед началом обеденной перемены. Я-то думал, что готов, но мне все равно требуется несколько попыток, чтобы изложить дело по порядку, чтобы рассказать им все. Один раз я уже все это сказал, маме, перед тем как она отправилась по магазинам и развозить заказы по городу. Когда я закончил, она смотрела на меня так, словно хотела услышать извинения. Типа «Мам, прости, что едва не убился. Опять». Но мне так и не удалось выдавить из себя нужные слова. Просто это не казалось важным. Поэтому она просто сказала, что мне следовало дождаться ответа от Гидеона, и уехала, не глядя мне в глаза. Теперь у Кармель такое же лицо.
Ухитряюсь прохрипеть:
– Простите, что не дождался вас, ребята. Я и не знал, что собираюсь это сделать. Я это не планировал.
– У тебя ушло четыре часа на дорогу туда. Ты что, все это время был в трансе?
– Мы не могли бы сосредоточиться? – встревает Томас. Он просит об этом аккуратно, с обезоруживающей улыбкой. – Что сделано, то сделано. Кас жив. Несколько более хрустящий, чем прежде, но дышит.
Дышит и жаждет перцоцета
[8]. Боль у меня в плечах словно живое существо, все дергает и жжет.
– Томас прав, – говорю. – Нам надо понять, что теперь делать. Надо выяснить, как ей помочь.
– Как ей помочь? – переспрашивает Кармель. – Сначала надо сообразить, что происходит. Насколько нам известно, вся эта штука, возможно, у тебя в голове. Или это иллюзия.
– Считаешь, я выдумываю? Сооружаю некую фантазию? Будь это так, то с чего мне представлять именно это? Зачем мне воображать ее, в состоянии кататонии
[9] бросающейся в печь? Если я выдумываю, тогда мне необходимо несколько часов интенсивной терапии.
– Я не предполагаю, что ты специально, – извиняющимся тоном отвечает Кармель. – Просто сомневаюсь, реально ли это. И помни, что сказал Морвран.
Мы с Томасом смотрим друг на друга. Мы помним только, что Морвран нагородил кучу бреда. Вздыхаю:
– Так чего вы от меня хотите? Чтобы я сидел тут и ждал? А если то, что я видел, правда? Если она действительно в беде? – Картина ее руки, прижатой к двери топки, проплывает у меня перед внутренним взором. – Не знаю, смогу ли. Не после вчерашнего.
У Кармель круглые глаза. Лучше бы мы не ходили к Морврану, потому что сказанное им только еще больше ее напугало. Вся эта его таинственность, все эти его «силы, сплетающиеся вокруг атама», разговорчики из серии «нечто злое идет сюда» и прочая ересь. Плечи напрягаются, и я морщусь.
– Ладно, – говорит Томас. Он кивает Кармель и берет ее за руку. – В смысле, по-моему, мы дурачим сами себя, думая, будто у нас есть выбор. Что бы ни происходило, оно происходит, и я не думаю, что перестанет. Если только мы действительно не уничтожим атам.
Через некоторое время они уходят, и я провожу вторую половину дня на обезболивающих, пытаясь не думать об Анне и о том, что может с ней происходить. Постоянно проверяю телефон в надежде, что перезвонит Гидеон, но он не перезванивает. А часы идут.
Когда ближе к вечеру домой возвращается мама, она делает мне кружку безкофеинового чая и приправляет его лавандой, чтобы ожоги заживали изнутри. Это не зелье. Никаких чар на нем нет. Колдовство и фармацевтика не смешиваются. Но даже без волшебства чай успокаивает. Вдобавок я принял еще таблетку перцоцета, потому что ощущение в плечах такое, словно они сейчас оторвутся начисто. Лекарство прекрасно действует, и мне хочется заползти под одеяло и вырубиться до субботы.
Заходя к себе в спальню, я наполовину ожидаю увидеть свернувшегося на моем моряцком одеяле Тибальта. Почему нет? Если моя мертвая девушка способна пересекать границу миров, то и мой убитый кот, вероятно, может. Но в комнате никого нет. Забираюсь в постель и пытаюсь поудобнее устроиться на подушках. К сожалению, обожженные плечи делают задачу практически невозможной.
Стоит закрыть глаза – вверх по ногам ползет холод. Температура в комнате резко падает, словно распахнулось одно из окон. Если бы я резко выдохнул, получилось бы облако пара. Атам под подушкой почти поет.
– На самом деле тебя здесь нет, – убеждаю я себя. Может, получится усилием воли превратить слова в правду? – Будь это вправду ты, все выглядело бы не так.
– Откуда тебе знать, Кассио? Ты же никогда не был мертвым. А я умирала кучу раз.
Позволяю взгляду сместиться, ровно настолько, чтобы увидеть ее босые ноги в углу возле комода. Всего чуточку вверх, до белого подола платья, ниже колен. Больше я ничего видеть не хочу. Не хочу видеть, как она ломает себе кости или выбрасывается из моего окна. И ее проклятая кровь тоже пусть остается у нее в носу, спасибо. Так она еще страшнее, чем с черными венами и развевающимися волосами. С Анной-в-Алом я обращаться умел. Но с пустой оболочкой Анны Корлов… не понимаю.
Фигура в углу наполовину скрыта в тени и почти такая же бесплотная, как лунный свет.
– Тебя не может здесь быть. Не взаправду. Мамины барьерные заклятья по-прежнему лежат на этом доме.
– Правила, правила, правила… Нет больше никаких правил.
Ой, да неужели? Или ты лишь плод воображения, как говорит Кармель. Может, это даже не ты. Вдруг ты просто мираж?
