– Кармель, – шепотом окликаю я и протягиваю руку над своим атамом, лежащим на земле. Она хватает меня за запястье и подносит Томасов нож к моей ладони.
– Кас, – шепчет она и мотает головой.
– Давай, нормально все, – говорю.
Она сглатывает, потом закусывает губу. Ведет клинком по мякоти моей ладони. Сначала просто тупое давление, а затем короткая жаркая боль. Кровь капает на мой атам, забрызгивая клинок. Она почти шипит. А может, и вправду шипит. В воздухе что-то происходит; что-то движется вокруг нас как змея, и поверх гудения бубна в уши врывается свист ветра – только вот ветра-то нет. Дым от благовоний не сдувает. Он безостановочно завивается вверх.
– Так и должно быть? – спрашивает Кармель.
– Не волнуйся. Все в порядке, – отвечаю я, хотя понятия не имею.
Но, что бы ни происходило, ритуал работает – и в то же время не работает. Процесс идет, но слишком медленно. Все внутри круга напряжено, словно нечто стремится вырваться из клетки. Воздух густой и вязкий, и мне жаль, что нет луны, а то темно до ужаса. Надо было оставить походный фонарь включенным.
Кровь все еще капает из моей ладони на атам. Я не знаю, сколько я уже потерял. Вряд ли много, но мозг работает как-то криво. Я едва вижу сквозь весь этот дым, но не помню, когда это случилось, и удивляюсь, как всего от семи благовонных палочек может быть столько дыма. Кармель что-то говорит, но я ее не слышу, хотя и понимаю, что она почти кричит. Атам словно пульсирует. Вид его, залитого моей кровью, странен, почти противоестествен. Моя кровь на этом клинке. Моя кровь внутри его. Бубен бьет, и звук Томасова дыхания перекатывается в воздухе… или это мое дыхание, стук моего собственного сердца бухает в ушах.
К горлу подбираются толстые пальцы тошноты. Надо что-то делать, пока она меня не одолела или пока Кармель не запаниковала и не покинула круг. Рука моя дергается к бубну и прижимает натянутую кожу. Не знаю почему. Просто некий странный импульс. От прикосновения остается влажный красный след. С мгновение он держится, выделяясь яркостью и дикостью. А затем впитывается в поверхность бубна и исчезает, словно и не было никогда.
– Томас, дружище, я не знаю, сколько я еще так смогу, – шепчу я. – Сквозь дым я едва различаю поблескивание его очков. Он меня не слышит.
Воздух рассекает девичий крик, пронзительный и свирепый. И это не Кармель. Этот вопль мясницким ножом вонзается в уши, и, даже не успев еще различить первые черные пряди змеящихся волос, я понимаю, что у Томаса получилось. Он нашел ритм Анны.
Когда это началось, я старался не загадывать вперед, не ожидать ничего. Оказывается, в этом не было необходимости. То, что я вижу перед собой сейчас, я ни за что не сумел бы вообразить.
Анна врывается в круг, как если бы Томасов бубен вытянул ее из иного измерения. Она разрывает воздух между нами словно акустическим ударом и бьется о невидимую поверхность в трех футах над землей. Это не тихая девочка в белом, которую он звал, но оплетенная черными венами богиня, чудовищная и прекрасная, пропитанная алым. Черные волосы тучей клубятся у нее за спиной, и у меня кружится голова. Она прямо передо мной, вся в красных потеках, и на миг я забываю почему и что я хотел сказать. Кровь капает с ее платья, но до земли не долетает, потому что на самом деле она не там, где эта земля. Мы просто смотрим в открытое окно.
– Анна, – шепчу я. Она скалится, угольно-черные зрачки расширяются. Но вместо ответа она трясет головой и зажмуривается. Ее кулаки молотят по невидимой поверхности.
– Анна, – повторяю я громче.
– Тебя здесь нет, – говорит она, глядя вниз, и в груди у меня разливается облегчение, обнажая мои упругие внутренности. Она слышит меня. Это уже кое-что.
– Тебя здесь тоже нет, – говорю я.
Ее вид. Ее великолепие. Я ничего не забыл, но оттого, что я снова это вижу, у меня сносит крышу.
Она припадает к земле и шипит словно обороняющаяся кошка.
– Ты просто плод моего воображения, – возражает она – как я, в точности как я.
Бросаю взгляд на Томаса, держащего ритм на бубне и дышащего ровно, размеренно. От ворота его футболки растекается темное кольцо пота, от напряжения по лицу пробегают судороги. Похоже, времени у нас не много.
– Именно это я и подумал, – говорю, – когда ты впервые показалась в моем доме. Именно это я твердил себе, когда ты залезала в топку или выбрасывалась из моего окна.
Лицо у Анны дергается – как мне кажется, от осторожной надежды. Разобрать довольно трудно – трудно читать эмоции сквозь черные вены.
– Это правда ты? – спрашиваю я.
– Не знаю, – бормочет она рассеянно. – Я была брошена. Вниз, на камни. Меня затянуло. Затянуло внутрь, чтобы сжечь. – Она содрогается, наверное от воспоминаний, и я тоже. Но надо сосредоточиться на главном.
– Девушка, на которую мы сейчас смотрим, – это ты? – Времени нет, но я не знаю, что говорить. У нее такой растерянный вид. Это правда была она? Она просила моей помощи?
– Ты меня видишь? – спрашивает она, и не успеваю я ответить, как черная богиня тает.
Черные вены уходят в бледную кожу, волосы утихомириваются и становятся темно-каштановыми, безжизненно свисая по плечам. Когда она встает на колени, вокруг бедер складками собирается знакомое белое платье. На нем черные пятна. Руки беспокойно шарят по подолу, но взгляд темных яростных глаз по-прежнему не уверен. Они то тускнеют, то вспыхивают снова.
– Я не вижу тебя. Только темноту. – Тихая спотыкающаяся речь пронизана сожалением.
Я не знаю, что сказать. На костяшках пальцев у нее свежие ссадины, руки в лиловых синяках. Плечи иссечены узкими шрамами. Этого не может быть.
– Почему я тебя не вижу?
– Не знаю, – быстро говорю я.
Между нами завивается дым, и я с облегчением отвожу глаза, чтобы моргнуть. В горле стоит ком.
– Это просто окно, которое сумел открыть Томас, – говорю я.
Все это неправильно. Где бы она ни была, ей полагается находиться не там. Шрамы на руках. Синяки.
– Что с тобой произошло? Откуда у тебя эти шрамы?
Она с некоторым удивлением оглядывает себя, словно только сейчас осознает свои раны.
– Я знала, что вы в безопасности, – негромко произносит она. – После нашего перехода. Я знала. – Она улыбается, но в улыбке нет подлинной радости. У нас нет на это времени.
С трудом сглатываю:
– Где ты?
Ее волосы падают на лицо, она смотрит в никуда. Я даже не знаю, верит ли она, что мы разговариваем по-настоящему.
– В аду, – шепчет она, как само собой разумеющееся. – Я в аду.
Нет. Нет, там ей не место. Не туда она должна была отправиться. Ей полагался покой. Она была… осекаюсь – потому что хрена ли я знаю? Не я принимаю эти решения. Просто я этого хотел и старался в это верить.
