В ту минуту, когда Винокуров оттеснил немецких солдат от переправы, Эльба показалась мне серой, грязной речонкой, пахнущей отсыревшим куском плесневелого хлеба. В этот раз она была более привлекательной. Правый берег был покрыт густым вековым лесом — сосняком. Он был перерезан поперечными овражками, точно так же как наша Припять или Клязьма. Берег зарос густым подлеском, кустарниками. Были и наши березы, дубы. Среди кустов — калина, очень много бузины, ракитника. Мы шли по проторенной тропе. Андрей шел впереди. Он сказал, что так лучше, мало ли что может быть. Миноискатели елозили тут два дня, а кто его знает, все ли разобрали. Наткнешься на шальную мину и будь здоров, — разнесет, не посмотрит, что война на исходе. По дороге я рассказал ему и о своем горе.
Под Брестом я приехал в распоряжение 12-й гвардейской Стрелковой дивизии, и, когда стал беседовать с солдатами, начался артобстрел того участка, где мы сидели за сараем. Я приказал укрыться в щели, приготовленные заранее. А сам медлил, хотелось пропустить солдат. Один парень с силой толкнул меня в щель, и я кубарем скатился и упал на кого-то, кто влез туда первым. На меня упал тот солдат, который меня так сильно толкнул. Снаряды рвались. Вдруг я почувствовал, что по моей спине потекло что-то мокрое и горячее. Лежим. Потом кто-то подал команду «отбой». Все вскочили, а солдат, лежавший на мне, недвижим. Я повернулся. Солдат, лежавший подо мной, поднатужился, и мы подняли вдвоем лежавшего на мне товарища. Он был смертельно ранен, моя гимнастерка в крови. Санитары подхватили раненого и унесли. Я принимал участие в его эвакуации. Врач сказал: «Все напрасно». Лицо солдата накрыли и понесли к подошедшей санитарке. Потом я нигде не нашел его, не знаю ни его имени и фамилии, ни его судьбы. Прошло около года с тех пор, а я все верю, что он жив, верю, ищу и мучаюсь. Вот и держу крепко в памяти сам факт да окровавленную гимнастерку, окровавленную кровью товарища по войне.
Тропа петляла в вековом сосняке. Мы шли молча, а берег наползал на нас всеми своими особенными речными нарядами. Андрей тянул меня к песчаной косе, где солдаты облюбовали сухую куртинку.
— Идите за мной, — повторил Андрей, — тут щелей не копали, а фрицы, убегая, могли зарыть какую-нибудь штуковину. Потом будут говорить, что генерала и солдата Андрея разорвала «шальная» мина, но нам с вами от этого не будет легче.
Подошли к группе солдат. Они мирно беседовали о делах солдатских, о том, что там, на левом берегу. Андрей был в это время где-то далеко-далеко, может быть там, перед фортом Брестской крепости, а скорее всего, у своей станицы на берегу реки Миас. Я старался отвлечь его от тревожных мыслей. Солдаты, к которым мы подошли, были молодые ребята, жизнерадостные. Я вспомнил, как в начале своей военной службы, у форта Кахаберия, в районе Батуми, на турецкой границе пели песни в свободное от несения наряда по охране форта. В те годы меня считали авторитетным запевалой. Я предложил солдатам спеть русскую песню о Ермаке на немецкой реке Эльбе, у самого начала мирной жизни:
— Ревела буря, дождь шумел…
Среди ребят было много сибиряков и волжан. Они знали эту песню и пели вдохновенно. Я любил эту емкую богатырскую песню. Кто-то неожиданно изменил конец.
— …Германия покорена, ведь мы не праздно в мире жили.
Всем это было по душе, и повторение пропели с особым подъемом.
Скованности как не бывало. Свободно и шумно вели себя солдаты. Им так понравился запевала, что я стал среди солдат «своим в доску». Они шумели, а я мысленно перенесся в Тобольск, на крутой берег Иртыша, и стоял у обелиска в честь Ермака, посеревшего от времени.
Я бывал в тех местах, и картины виденного помогали мне находить великую связь нынешних событий с нашей далекой российской историей. Рассказал солдатам о легендах про «ермаковцев», которые по сию пору любовно передают на Иртыше.
Стоял и старался представить себе покорителя Кучума, людей того времени, их челны, их буйные набеги, славу, которую они принесли России. Еще совсем недавно Европа лежала под сапогом прусского фельдфебеля, билась, сопротивлялась, а высвободиться не хватало сил. И пришел богатырь — потомок Ермака, сын своего советского народа, и порешил врага в его логове. Нынешние богатыри перекликаются с героями далекого прошлого, перекликаются между собой разные эпохи, разные поколения, будь то ермаковцы, кутузовцы, ратники Дмитрия Донского или Александра Невского, суворовцы, — все они рождали подвиг перед лицом страшной беды, нависшей над нашей родиной. В этом ряду, как равные, стоят солдаты и офицеры вашей 23-й стрелковой дивизии, солдаты-винокуровцы. Например, мне очень хотелось, чтобы звуки этой чудесной песни, ее неповторимая мелодия были услышаны там, за Эльбой, в том густом сосновом молодняке, где остановились наши союзники-американцы. Пусть знают, что эту старинную русскую песню поют их союзники по совместной борьбе с фашистскими извергами, прославляя свою социалистическую родину. Пусть они знают, что мы тоже чертовски устали, но свою усталость снимаем песней. Мы тоже нуждаемся в дремоте, в отдыхе, но песня… песня сильнее всего.
Я всматривался в лица солдат и подумал: а ведь еще не написана та песня, которая отвела бы солдата от сидящего в его сердце горя. Война, как заноза, впилась в сердце и мучительно колет, жжет, кровоточит, как незаживающая рана. А тут первое утро без канонады, без свистящих пуль. Мысли разлетались по длинному пути войны, по бесчисленным отметинам, к которым и в радости и в горе были прикованы мысли солдата. В этой непривычной тишине припоминались все весны войны, все утра наиболее ярких сражений, все могилы, которые оставляли на тех памятных местах.
— Вы заметили, — обратился ко мне Андрей, — вон те винтовки, воткнутые стволами в песок, а на приклады пристроили стальные немецкие каски?
— Да, заметил. А вы уверены, что это соорудили сами немцы? Может быть, это подшутили наши товарищи?
— Нет! Что вы? Это немцы. Этим они дали нам понять, что мы, мол, хоть и перебежали на другой берег, а на посту стоят наши винтовки, знайте, мы еще вернемся.
— Поздно подумали и неумно намекнули. Война проиграна, от такого удара по самой башке не поднимешься, — заметил кто-то.
Я ждал, что скажут другие товарищи. В конце Первой мировой войны один лубочный художник так именно изобразил апофеоз войны, иначе говоря, завершение Первой мировой войны. Что бы ни имели в виду немецкие солдаты, а мы будем думать, что это наипримечательное выражение того, что частенько выкрикивали гитлеровские солдаты, сдаваясь в плен, — «Гитлер капут», а мы под эти символом понимаем торжество нашего дела, нашу победу, победу разума над безрассудством. Ведь додумался же безрассудный в своих грязных поступках гитлеровец закончить свой путь таким ярким изображением.
— Начали войну, а не подумали о том, кто ее будет кончать, — кто-то вслух высказал свои раздумья.
Был подходящий случай продолжить мысль солдата.
— Это очень правильно сказано, — говорю я. — Когда-то А. В. Суворов, размышляя над вопросами войны, заметил: «Всякий, кто намеревается начать войну, должен прежде подумать, как он ее начнет, найдет ли он поддержку в своем народе, и, конечно, подумать, как он ее кончит и кончит ли ее именно он, а не его противник». Вот это-то и забыли сделать правители фашистской Германии.
