Я также работал в соседней деревне у помещика Курабцева пастухом. Здесь я столкнулся лицом к лицу с чужими мне людьми, для которых я был как источник наживы, а они по отношению ко мне как эксплуататоры. Я был всецело зависим от этих хозяев. Здесь я на себе почувствовал разницу между бедными и богатыми: я понял разницу между теми, у которых все есть и они все могут, и теми, у кого ничего нет и они ничего не могут, кроме предложений своей рабочей силы.
Это была суровая школа для меня, но эта школа заложила во мне непреодолимое желание действовать. Что и как делать, я, разумеется, не мог даже предположить, но оставаться равнодушным я не мог. В моей детской голове рождались мечты, которые впоследствии все больше раскрывались, крепли, мужали, помогали мне становиться полезным человеком в нашем большом Российском государстве.
Так прошли мои первые 13 лет в деревне, к которой я больше никогда не возвращался.
В апреле 1917 года моя мать уговорила священника Пестова приписать мне один год в документах о рождении (родился я в 1903 году), и я с новыми метриками вместе с дедом Алексеем Казаковым, работавшим тогда плотником на фабрике Эмиля Цинделя, отправился в Москву. Дед Алексей устроил меня в медницкую мастерскую учеником к мастеру Самокатову.
Фабрика того времени была суровой школой для подростков. Работали они столько же, сколько и взрослые, а изобретение навыков квалифицированного рабочего прививалось без всякой системы. Все зависело от мастера. К хорошему мастеру попасть было очень трудно. Вскоре я попал к мастеру Меденикову — человеку необычайно сердечному, но редко приходившему на работу трезвым. Я замечал, что за весь долгий рабочий день он ничего не ел, и я делил с ним свой домашний «обед», завернутый в платочек, ведь он был моим учителем и мне было его жаль.
Мастера мало заботились о том, чтобы поскорее научить мальчишек мастерству, но так как задания надо было выполнять в срок (лудить самовары, гнуть змеевики из медных труб разного диаметра, выгибать причудливые уголки по шаблонам и т. д.), мастер вынужден был наскоро давать указания мальчику. И так, постепенно, от простого к сложному двигался я к познаниям своей рабочей профессии.
Осенью 1917 года я поступил в вечернюю рабочую школу при фабричном клубе. Часто встречался с молодежью разного возраста. На меня стала влиять улица, а улица в то время была глубоко революционной.
Рабочие медницкого цеха были очень тесно связаны со всеми другими цехами и особенно с отбельным, красильным, сушилкой. Это расширяло мои познания жизни рабочего класса фабрики. В этих цехах часто выступали агитаторы, и я с любопытством слушал их речи и невольно сравнивал с практической жизнью рабочих нашего цеха и фабрики.
Работа ученика-медника была очень грязная, и мы, ученики, очень завидовали инструментальщикам. Но делать было нечего, надо было овладевать своей профессией и стараться делать все как можно лучше, так как за неряшливость в работе приходилось получать подзатыльник. Я старался и в конце концов хорошо стал выполнять свою работу, мастер был доволен и в знак признательности похлопывал меня по плечу.
На нас, деревенских парней, как-то давили громады городских зданий, высоченные трубы фабрик, лихие извозчики, с гиком проносившиеся по улицам, множество людей. Только одна наша фабрика проглатывала своими воротами около 3000 рабочих. Каждый идет самостоятельно, вокруг порядок, дисциплина. Каждый из нас старался познать тот механизм, который так аккуратно направляет жизнь такого множества людей. Я как-то спросил об этом деда. Он, подумав, неторопливо ответил: «Каждый есть хочет, а за так кормить никто не станет. Завтра получка, ты присмотрись к людям — кто, как отходит от табельщика». Я невольно обратил внимание на одного плотника, который, получив деньги, ругался, что его обсчитали, кассир обозвал его бездельником, который больше стоит, чем работает, а потому мало заработал. Это я запомнил.
Подошла моя очередь, и я получил мою первую получку. А получил я пятирублевую золотую монету. Я был горд и удивлен, что мне выдали золотом. Но дед мой взял монету и сказал, что мне эти деньги доверять нельзя, а жить на них надо целый месяц, мне очень грустно было расставаться с ними, но дед знал, что делал. В первое же воскресение мы пошли с ним на Даниловский рынок и купили мне пальто, шапку и ботинки с калошами. Правда, этих денег было мало, и дед дал мне в долг и сказал, чтобы я их обязательно вернул, когда буду получать немного больше. Ждать ему пришлось долго, но он постоянно напоминал мне о долге и следил, чтобы я не истратил куда-нибудь лишние три копейки. Но я все же ухитрялся покупать недорогие книжонки и даже Конан Дойла, которым тогда зачитывались рабочие ребята.
Так постепенно я познавал жизнь рабочих на фабрике.
Однажды мой мастер опоздал и не справился вовремя с ремонтом щелочного свинцового трубопровода, и по его вине рабочие-отбельщики вынуждены были простаивать, они не могли работать и очень ругали моего мастера. А ученик-отбельщик подошел ко мне и довольно сильно стукнул меня в бок, этим он дал мне понять, что мы их подвели. Было совершенно ясно, что работа одного коллектива зависела от другого коллектива или отдельного рабочего. Этого нельзя было допускать, и поэтому мы часто оставалась работать после гудка, чтобы отремонтировать все трубопроводы, чтобы с утра следующего дня началась бесперебойная работа того или иного цеха. За сверхурочную работу мальчикам не платили, нам было очень обидно. Но все-таки некоторое время спустя нам тоже стали понемногу платить.
Как-то раз в ночное время мы попали в тяжелое положение в отбельном цехе. Надо было срочно запаять свинцовую трубу. Мы полезли в канаву — это такая траншея, в которой были собраны все трубы. Канава была немного меньше человеческого роста. Мы согнулись, пробираясь от люка в глубь канавы. Я как более юркий шел впереди с паяльной лампой, приготовленной для работы. И каково же было мое изумление, когда я увидел, как издалека на меня бежало много огоньков-глаз, в которых отсвечивалось пламя паяльной лампы. Я закричал, и мастер все понял, он выхватил из моих рук лампу и направил ее пламя на огоньки. То были крысы — много, много крыс. Сперва они остановились, потом бросились на нас. Мастер обжигал их пламенем, и они вынуждены были отступить. Мастер быстро вывел нас в люк, и сказал, что надо какое-то время переждать. Через час мы полезли снова в яму, но крыс уже там не было.
Будучи в деревне, я видел множество мышей во время уборки хлеба, но такое количество крыс в городе, да еще среди металла и кирпича, было удивительно. Потом я узнал, что именно в отбельном цеху было чем полакомиться крысам. А еще там было много мыла, и мы часто ходили в отбельный цех попариться в их чанах.
Летом 1917 года обстановка в Москве становилась все более острой. Праздничные молебны на дворе у красильного цеха сменились митингами. Кто только к нам ни приходил! Мальчишки были первыми: все же интересно, что там будет, кто кого ругать будет. Когда стали повзрослее, стали понимать кое-что, могли отличить выступление большевиков от других ораторов. К нам часто приходили большевики, а вот к нашим соседям на кожевенный завод повадились эсеры (Спиридонова) и меньшевики (Иерусалимский). Там были даже драки на митингах.
