Семёнов не заслуживал такого снисхождения. А то что они с Кирой договаривались контрольные решать, совсем вылетело из головы. Когда вспомнила, схватилась за телефон, но тот прикинулся безнадёжно мёртвым: батарея разрядилась.
Полетела в общагу, на этаже столкнулась с однокурсницей.
– Кирку Ратманову не видела? Она ко мне должна была прийти.
– А! Видела, – равнодушно выдала однокурсница. – Она за ручку с Семёновым к нему в комнату шла. – И опомнилась запоздало, испуганно прикрыла рукой рот. – Ой!
Машка рванула по коридору, а однокурсница неслась за ней и бубнила:
– Маш, да зачем ты? Лучше не ходи. Не надо туда ходить.
Но Машка её не слушала, рывком распахнула дверь. Семёнов спал и довольно улыбался во сне. Машка ткнула его в плечо.
– Семёнов, подъём!
Он улыбнулся ещё шире, но глаз не открыл. Не глядя поймал Машину руку, потянул:
– Кирюх, иди ко мне!
Машка сначала хотела спросить, при чём тут какой-то Кирюха, а потом догадалась. Кирюх – это вовсе не Кирилл. Это Кира.
Подруга Кира. Которая даже не пыталась отрицать и оправдываться, а просто потребовала:
– Маш, замолчи! Пожалуйста! Не говори ничего!
– Ну да, конечно. Я должна молчать. Или нет. Я должна предложить: давай поделим Семёнова пополам. Мой – по чётным дням, твой – по нечётным. Или только на выходные?
– Маш, замолчи. Заткнись, – процедила Кира сквозь стиснутые зубы.
Да. Сжать зубы, сжать кулаки. Если получится сжать каждую клеточку тела, чтобы загнать злость внутрь, смять, раздавить. И не говорить, а уйти. Лучше уйти. Не слушая, что Машка кричит в спину:
– Ну припекло нестерпимо, так нашла бы кого другого! Ты же ко мне приходила! А вместо этого… с ним…
Не удержалась подруга, захотела высказать вслух всё, что копила несколько дней. Не в спину, в глаза. И сглупила, нагнала, ухватила Кирин локоть, попыталась развернуть её лицом к себе.
Кира развернулась. Но во время поворота рука автоматически пошла на замах. Кира даже осознать не успела, а уж тем более остановиться. Кулак врезался в Машкино лицо, как раз сбоку в нос. А дальше – словно цепная реакция, которую невозможно отменить. Сработали вторая рука и нога.
Машка отлетела, грохнулась на асфальт. Не упала, села. Согнулась, прижимая руки к животу, судорожно ловя ртом воздух. А потом подняла глаза и посмотрела на Киру. Испуганно, недоуменно. Из носа выбежала красная струйка, растеклась по верхней губе.
– Маш! Маша! – заорала Кира, бросилась к подруге, но та торопливо отползла назад, будто паучок, перебирая ступнями и ладонями, и тоже заорала:
– Не подходи ко мне!
– Маха, прости! Я не хотела! – Кира упала перед Машкой на четвереньки, попробовала дотянуться, но та резко шарахнулась в сторону.
– Не подходи, Ратманова! Не трогай меня!
– Машенька, прости! Я больше никогда! Ну хочешь, тоже ударь меня, – не находила, что бы ещё предложить, дабы искупить вину. – Со всей силы. Мах, ну Мах!
Машка попыталась вытереть кровь под носом тыльной стороной ладони, но только размазала по щекам, посмотрела с отвращением и ненавистью. На свою испачканную кровью руку, потом на подругу. Бывшую.
– Отвали, Ратманова! Не смей ко мне приближаться. Ты… ты… ты… – и попыталась отпихнуть Киру ногой, словно какую-то гадость.
Кира обхватила руками голову, закрыла глаза, качнулась из стороны в сторону.
Что же она натворила? Как же теперь быть? Как исправить?
Лучше бы ты сейчас под руку подвернулся, Семёнов. Со своей пьяной похотливостью. Потому что уже без разницы с кем. И где. Пусть даже прямо здесь, на улице. На глазах у всех. В ближайших кустах. За помойкой. Лишь бы не случилось того, что случилось.
Кира слышала, как шелестела Машка. Поднималась, отряхивалась, уходила, шаркая подошвами по асфальту. И боялась открыть глаза, поднять голову. Так бы, наверное, и просидела. До вечера. До утра. День, два, неделю. Если бы не подошёл кто-то, не произнёс…
Что, Кира даже не разобрала. Но чужой голос выдернул из мутного бурлящего потока мыслей, заставил подняться, пойти. Домой. Конечно, домой.
Шагнула в прихожую и дальше не смогла. Упёрлась лбом в стену. Во всех смыслах. В прямом и переносном. А хотелось ещё и удариться. Посильнее. Чтобы треснула. Стена… голова… Чтобы хоть какой-то просвет.
– Кирюшенька! Что с тобой?
– Пап! Я не могу. Я больше не могу так. Па-а-ап!
Всё-таки ударила по стене. Отчаянным криком, ладонями.
Папа ухватил за плечи, попытался оторвать от стены.
– Что случилось?
– Я Машку избила! – Фразой, а потом по отдельным словам: – Я. Машку. Избила. Машку! Я не могу так! Не могу!
Сложилась, ухнула вниз. Чтобы стать маленькой, незаметной, безобидной. Глянула вверх. На папу.
– А если в следующий раз я на тебя наброшусь? На маму? Если я убью кого-нибудь?
У папы лицо бледное и совсем растерянное. Не знает, что делать. Тоже опустился на пол, встал на колени, рядом с Кирой, бормочет:
– Ну зачем ты так говоришь? Такого не случится.
– Почему ты уверен? А вдруг… а вдруг… а вдруг…
– Кирюшенька…
– Па-ап! Может, меня в больницу лучше? Там хоть удержать смогут. Лекарство вколют, к кровати привяжут.
– Кира, прекрати!
– Не-ет! Так нельзя больше. Просто пережидать и терпеть. Я не хочу-у-у.
Папа успокаивал, как мог. Гладил по голове, словно маленькую, без конца повторял имя: «Кира, Кирюшенька». Ничего не помогало.
Проплакаться бы, может, но глаза сухие, до жжения. А жжёт изнутри, конечно, рвёт на части, собирает обвинения, складывает, умножает, припоминая всё случившееся. И даже словами не выплёскивается. Их слишком много. Слишком много. Получается только безнадёжный звериный вой: «Больше не хочу-у-у!» И всё те же вопросы. Без ответов.
– Пап, ну что со мной? Почему я такая? Почему не могу себя контролировать? Это, наверное, какие-то отклонения в психике. Я сумасшедшая. Мне нельзя среди людей.
И не замечала, что каждое её слово острым шипом втыкается в папу.
– Кира, прости! Прости!
– Папа, нет.
Не потому что не простит. Просто прощать не за что.
– Кирюшенька, я знаю. Ты не хочешь о подобном слушать. Ты не хочешь верить. Но это действительно так. Не психика, не сумасшествие. Это из-за твоей способности.
– Перестань! У тебя тоже есть способность, но ты же не бросаешься ни на кого. И никогда не бросался.
– Я… Ты… Мы разные.
– Ты просто пытаешься взять всю вину на себя.
