– На чем основано его решение? – спросил Джейсон. – Вы нам не доверяете? Или проблема, по вашему мнению, не так серьезна, как нам представляется?
Стэнли покачал головой.
– Ни то ни другое, – сказал он.
– Ты понимаешь, что, если люди вернутся, они могут вас подчинить? И Проект тоже.
– Ты обязан быть учтивым с этими джентльменами… – начал Езекия.
– Не лезь, – резко оборвал его Стэнли.
– Буду. – В голосе Езекии зазвучал несвойственный ему гнев. – Это те, кто нас создал. Мы обязаны хранить верность. Даже ваш Проект должен быть им верен, так как вы использовали не только данный вам людьми разум, но и собирали по всему свету материалы, из которых строили Проект, знания, которые в него вводили.
– Мы теперь не ищем преданности, – проговорил Джейсон. – Иногда я думаю, что нам следовало бы извиниться за то, что мы вас создали. Мы не дали вам мира, к которому вы могли бы испытывать благодарность. Но если люди вернутся и захватят планету, пострадаем мы все.
– Чего вы хотите? – спросил Стэнли.
– Вашей помощи. Коль скоро вы отказываете в ней, у нас есть право спросить почему.
– Это вас не утешит.
– Мы не утешения ищем.
– Хорошо, – сказал Стэнли, – раз вы настаиваете…
Он запустил руку в сумку, висевшую на поясе, достал оттуда сложенный лист бумаги, развернул его, разгладил.
– Это ответ, который дал нам Проект.
Он подал бумагу Джейсону. На ней были напечатаны четыре строчки:
«Описанная ситуация для нас несущественна. Мы могли бы помочь человечеству, но нет причин это делать. Человечество – преходящее явление и не имеет к нам отношения».
Глава 23
Дядя Джейсон посоветовал ей начать с книг по истории. Это, сказал он, даст основу для понимания всего остального.
Сейчас, в библиотеке, когда ветер шумел за окном, а от толстой свечи остался лишь короткий огарок, Вечерняя Звезда устало спросила себя, какой, собственно, прок в понимании. Понимание не разгладит тревожные морщинки на лице дяди Джейсона. Оно не гарантирует, что, если вернутся люди, останутся нетронутыми леса и прерии – земли, где живет ее народ. И оно не скажет ей, что случилось с Дэвидом Хантом.
Последнее соображение, призналась она себе, лично для нее самое важное. Он обнял и поцеловал ее в тот день, когда они обнаружили существо в лощине, и домой они вернулись вместе, держась за руки. Но больше она его не видела, и никто не видел. Девушка бродила по лесу в надежде найти его и даже побывала в монастыре. Роботы ничуть не обеспокоились: они были учтивы, но не особо приветливы, и обратно она шла, чувствуя себя униженной, словно бы позволила взглянуть этим равнодушным мужчинам из металла на свое обнаженное тело.
Он бежал от меня, подумала она. Или тот день в лощине не столь важен, как ей виделось? Оба они были потрясены случившимся, и захлестнувшие их чувства могли найти выход таким неожиданным образом. Впрочем, нет, не похоже. Вечерняя Звезда склонялась к мысли, что те события всего лишь дали толчок тому, что она чувствовала, но не осознавала полностью, – она любила этого бродягу с запада. Но что, если, думала она, он задал себе тот же вопрос и нашел иной ответ?
Он сбежал? Или, как и прежде, должен что-то искать? Может, он решил, что предмет его поисков не в этом доме и не в ней самой, и потому двинулся дальше, на восток?
Она отложила книгу и сидела в тишине погруженной в сумрак библиотеки, уставленной рядами книг, и на столе догорала, оплывая, свеча. Скоро придет зима, подумала она, и Дэвиду будет холодно. Она могла бы дать ему одеяла, теплую одежду. Но он не сказал, что собирается уходить. Она снова пережила в мыслях тот день. Все было так непонятно, и до сих пор она не могла собрать все воедино, сказать, что сначала произошло это событие, затем другое, а после него третье. Все словно бы случилось одновременно, без малейших промежутков, однако она знала, что существовала некая последовательность событий. Самое странное, что она не могла с уверенностью сказать, что делал Дэвид, а что – она, и в который раз задала себе вопрос, нужно ли было участие обоих?
Что с ней случилось? Девушка помнила лишь отдельные фрагменты, но была уверена, что произошедшее не дробилось и эти запомнившиеся фрагменты – кусочки некоего целого. Раскрылся весь мир, вся Вселенная – или то, что Вечерняя Звезда до сих пор полагала Вселенной, – обнажив все свои потайные уголки, явив все существующие знания, причины всех событий; Вселенная, из которой были вычеркнуты время и пространство, ибо из-за них никто не мог постичь ее целиком. Появилась на миг и исчезла, так быстро, что мозг не успел ничего зафиксировать, исчезла, не оставив о себе никаких определенных воспоминаний, никакого твердого знания – как лицо, увиденное при вспышке молнии и вновь погрузившееся во мрак.
Было ли это – могло ли быть – тем, о чем она пыталась рассказать Дедушке Дубу, понимая, что внутри нее нечто происходит, и что грядет некое изменение, но она не знает, какое именно, и что она может снова уйти. Если это так, подумала она, если это новая способность вроде путешествия к звездам, а не просто нечто ей привидевшееся, ей больше не придется никуда отправляться. Потому что она сама суть любое место.
Девушка впервые подумала об этом как о способности и испугалась. Не столько важности этой мысли, сколько того, что ей вообще пришло это в голову, что, пусть подсознательно, она позволила себе об этом думать. Она сидела, напряженно выпрямившись, в полутемной комнате, где мерцала, догорая, свеча, и ей опять послышались голоса и тихое движение призраков, что обитали в книгах, единственном на Земле месте, принадлежащем им.
Глава 24
Из записи в журнале от 29 ноября 5036 года:
…За последние несколько столетий мое физическое состояние слегка ухудшилось, и теперь бывают дни (как сегодня), когда я ощущаю на плечах тяжесть прожитых лет. Я чувствую усталость, которую нельзя отнести на счет обычных дел. Я никогда чрезмерно не утомлял себя делами, а в последние годы и подавно. Походка моя стала шаркающей, а рука утратила былую твердость и выводит в журнале дрожащие каракули. Случается, я пишу не то слово, что хотел написать, – очень похожее, но не то. Бывает, я не могу сразу подыскать нужное слово и подолгу сижу, роясь в памяти, что меня не столько раздражает, сколько печалит. Порой я пишу с ошибками, чего раньше никогда не бывало. Думаю, я стал похож на старого пса, который дремлет на солнышке, с той существенной разницей, что старый пес ничего от себя не требует.
Элисон, моя жена, скончалась пятьсот лет назад, и хотя многое уже забылось, я помню, что смерть ее была тиха и спокойна. Полагаю, моя будет такой же. Мы умираем от старости, а не от разрушительного действия болезней, и именно в этом, по-моему, истинное счастье, которое нам даровано. Случается, я задумываюсь о том, в какой мере долгая жизнь – сказочно долгая жизнь – благо для человечества. Но подобные мысли, говорю я себе, – всего лишь мысли старого чудака, и не стоит обращать на них внимание.
