Тогда он ответил: «Да, в хорошем смысле». Теперь же он сказал:
– Все мои женщины – неврастенички.
Каролина об этом знала, но была рада услышать от самого Лоуренса. В этих его словах ее ощущение от сказанного в пабе, откуда они ушли, нашло точное выражение. Она была знакома с большинством прежних неврастеничек Лоуренса и продержалась дольше всех.
Лоуренс добавил:
– У неврастеничек больше любопытных особенностей. Никогда не знаешь, с какими чертами характера или манерой поведения можно столкнуться.
Во втором пабе, где какой-то тучный белобрысый поэт попросил Каролину: «Расскажите мне, дорогуша, все-все о ваших видениях»; где поэтесса в пелерине и с огромным ртом вопросила: «Основательно ли укоренен сатанизм в нынешней католической церкви?»; где писатель другого типа, мужчина за пятьдесят, осведомился у Каролины, кто ее психоаналитик, и назвал своего, – в этом пабе Каролина по крупицам дозналась, что Барон рассказывал о ней то да се мальчикам и девочкам неопределенного возраста, которые наведывались к нему в книжную лавку на Чаринг-Кросс-роуд.
Тучный поэт бубнил о «видениях» Каролины, уверяя, что они послужат ей хорошей рекламой. Каролина и Лоуренс после нескольких аперитивов были навеселе.
– Великолепной рекламой, – согласились они.
А мужчина за пятьдесят в коричневой куртке из искусственного меха настаивал:
– Могу рассказать вам о психиатре, который…
– Мы знакомы с одним психиатром, – перебил его Лоуренс, – который анализирует свихнувшиеся мостовые.
Каролина спросила у женщины в пелерине, известно ли той, что Элеонора Хогарт ушла от Барона.
– Не может быть!
– Ушла. На той неделе он приютил меня на ночь в своей квартире. Там не осталось ни одной ее вещи. Даже фотографии не осталось. Он всего раз упомянул о ней. Сказал, она отправилась в путешествие, что правда, но ни словом не упомянул про разрыв. Лоуренс потом все выяснил – он всегда выясняет, когда нужно.
– Она с кем-то уехала?
– Чего не знаю, того не знаю. Но это она его бросила, а не он ее. Я точно знаю.
– Бедняга Уилли.
– Ну, ее нельзя осуждать, – возразила Каролина, довольная, что теперь все об этом заговорят.
Женщина в пелерине спросила:
– Вы не пробовали обратить Барона?
– Кто, я? Нет.
– Обычно католики пытаются всех обращать в свою веру, даже заведомо безнадежных. Мне казалось, для них это вроде как обязательно.
Для ровного счета Каролина припечатала Барона словами, сказанными на ее слуху о другом человеке:
– Став англичанином, он исчерпал свою способность к обращению.
Барон и вправду довольно строго соблюдал английские обычаи и законы и не сомневался в том, что проникся английской идеей, поэтому его презрение к англичанам с их складом ума и манерами объяснялось досадой на то, что они не в полной мере этой идее соответствовали. В свете этого Каролина и обменялась с женщиной в пелерине мнением о Бароне.
– А знаете, – сообщила ей та, – Уилли Сток – двойственная натура. Он тайный оргиаст.
– Кто-кто?
– Отправляет черную мессу. Сатанист. Вероятно, поэтому Элеонора и ушла от него. Она страшная буржуазка.
Внезапно паб и публика в нем привели Каролину в уныние. Словечко «буржуазка» испортило ей удовольствие от вечера – оно относилось к скучному расплывчатому словарю полусвета, который она отринула два с лишним года тому назад.
Лоуренс разговаривал с тучным белобрысым поэтом, который приглашал его на вечеринку в доме третьего лица на следующей неделе и расписывал, что там будет за публика. Каролина поднялась, Лоуренс поймал ее взгляд, а поэт заявил:
– Вы просто не имеете права ее пропустить.
По дороге к такси Лоуренс поддерживал Каролину за локоть, поскольку ее покачивало, еще когда они приехали в паб. Но приступ отвращения заставил ее протрезветь.
Они отправились в кафе, а потом в «Пилон», что в Уэст-Энде, где Каролина возблагодарила Господа за полумрак и не слишком шикарную публику. Уэст-Энд был еще одним полусветским местом из прошлого Каролины.
Элеонора Хогарт внимательно присмотрелась к паре, что танцевала перед ней в сонном полумраке. В распоряжении пары имелся один квадратный фут танцплощадки, который они использовали изящно и мастерски, двигаясь с легкостью существ, описанных в естественной истории. Пара вызвала у Элеоноры глубокий интерес. Встретив Каролину и Лоуренса в подобной обстановке, она поначалу глазам своим не поверила, поскольку до того ни разу не видела их в ночном клубе, тем более танцующими.
Элеонора помахала им рукой – окликать их через площадку было бы неприлично. В конце концов она привлекла внимание Каролины.
– Ой, смотри, это же Элеонора.
И правда, это была она в обществе своего делового партнера с седой шевелюрой и моложавым лицом – Эрнеста Мандерса, дядюшки Лоуренса, младшего брата его отца. В отличие от последнего, Эрнест избрал балет, а не «Фиги Мандерса в сиропе».
Еще маленьким мальчиком Лоуренс однажды сообщил матери: «А дядя Эрни чудной». – «Да, чудной, моя лапочка», – радостно согласилась она и успела повторить слова ребенка нескольким знакомым, прежде чем муж объяснил ей разницу между «чудным», то есть чудаком, и «чудным» в смысле гомосексуалистом. После этого в семье считали долгом молиться за дядю Эрнеста: всем было понятно, что этого дядю надлежит упоминать в любой молитве. И, судя по всему, это принесло свои плоды, поскольку на сороковом году жизни, когда его связи становились все необузданней, он отказался от мужчин благополучия ради. Правда, женщины их места в его жизни так и не заняли. Как-то раз Лоуренс сказал Каролине: «Я постепенно избавился от неуважения к дяде Эрнесту». – «Неуважения из-за его гомосексуализма?» – «Нет, из-за того, что мы всегда поминали его в молитвах».
Дядя Эрнест был человеком набожным и приятным. Каролина прекрасно с ним ладила. Она говорила, что он из тех католиков, что ей нравятся, – верующий, ничего не берущий на веру. Эрнест неизменно соглашался с Каролиной в том, что истинная, она же католическая, церковь ужасна, хотя, к сожалению, является истинной, что невозможно отрицать.
Последнее время Каролина не могла долго выносить общество Элеоноры, хотя именно благодаря ей познакомилась с Лоуренсом. Одно время молодые женщины были подругами, и даже близкими, – когда в квадратных комнатушках студенческого общежития в Кембридже они, облокотившись на примитивную деревянную стойку с кругами от бесконечных кружек какао, болтали о том о сем, главным образом о высокомерии других студенток и о высокомерии старших, благо обе девушки обладали непризнанными скрытыми талантами. Их сближало недовольство этим местом, его умывалками с кафелем как в общественных туалетах, его комнатами – совмещенными гостиными-спальнями и другими столь же примитивно спланированными помещениями. Элеонора через пару семестров бросила университет, чтобы заняться балетом. Ей было бы легко поступить в художественное училище, поскольку она имела дар и по этой части. И не кто-нибудь, а Элеонора сняла на первом этаже со стены портрет одного из бывших ректоров и целую ночь над ним поработала – наносила бесчисленные точечные мазки, в результате чего портрет претерпел неуловимые и существенные изменения, которые так и остались необнаруженными.
