– Меня касается? – спросила Элеонора.
– Нет, совсем не касается, честное слово.
– Честное слово, совсем не касается?
– Честное слово.
Это ее успокоило. Эрнест оставил Элеонору погруженной в расчеты, в которых она учла субсидию от Мервина Хогарта. Она сидела на пушистом белом коврике, скрестив ноги, с бумагой и ручкой в руках. Складывала и умножала, словно и не было забот последнего времени, словно еще накануне не было разговоров и мыслей о банкротстве. Перед уходом Эрнеста она сказала:
– Не забудь возместить расходы на ланч.
– Хелена?
– Минуточку, не вешайте трубку.
– Хелена?
– Кто говорит? Ах, это ты, Эрнест.
– Я встретился с Хогартом.
– Уже? Где?
– В моем клубе. За ланчем. Жутко серьезный коротышка в твидовом пиджаке.
– Эрнест, ты просто чудо. Ты, конечно, позволишь мне оплатить расходы.
– Я подумал – может, тебе захочется узнать, как все было. Хмурый такой коротышка.
– Рассказывай все, мне не терпится узнать.
– Лоуренс прав. Твоя мать и Хогарт несомненно связаны неким общим делом.
– Каким?
– Он, естественно, не стал говорить. Но дело это достаточно важное, чтобы заставить его сильно нервничать и постараться нас успокоить. Совсем унылый и зажатый коротышка. С ланчем нам не повезло, баранина как дубовая кора, я не преувеличиваю. Он думает, что нам известно больше, чем мы знаем на самом деле. Я считаю – очко в нашу пользу.
– Разумеется. Ты можешь приехать прямо сейчас, Эрнест? Если что, возьми такси.
– Такси обойдется в десять монет.
– Ты откуда говоришь?
– Из подземки «Южный Кенсингтон».
– Ну хорошо, приезжай на метро, если тебе так больше нравится. Но если захочешь, бери такси.
– Сейчас приеду.
Когда Эрнест говорил с Хеленой по телефону, Мервин Хогарт поднимался на крыльцо облупленного неухоженного здания в Чизвике. Он нажал на кнопку звонка, ничего не услышал, снова нажал и долго не отнимал пальца. По-видимому, звонок неисправен. Он наклонился к почтовой щели и стал всматриваться, надеясь уловить какое-нибудь движение. В этот миг дверь распахнулась, и Мервин едва не упал через порог на какого-то сомнительного типа в синем костюме и рубашке без воротничка.
– Миссис Хогг проживает здесь в настоящее время? – спросил Мервин.
Он уже бывал здесь. Тут обычно жила Джорджина, когда приезжала в Лондон. Он знал этот дом, и дом ему не нравился.
В этот день Каролина Роуз услышала в больничной палате стук пишущей машинки, услышала те самые голоса.
Он уже бывал здесь. Тут обычно жила Джорджина, когда приезжала в Лондон. Он знал этот дом, и дом ему не нравился.
Отделаться от Каролины Роуз не так-то легко. В этом месте повествования она прикована к больничной койке, и то, что с ней происходит, в любом случае не следовало бы допускать в сюжет. К несчастью, спала она беспокойно. Она не знала, что такое крепкий сон. И в ночные часы, вместо того чтобы вызвать сестру и принять успокоительное, она предпочитала смаковать свое бодрствование, наслаждение от которого только усиливал глубокий сон семи других больных в общей палате. Когда нога не очень ее отвлекала, Каролина в окружении спящих мысленно обращалась к искусству романа, размышляя и изумляясь на протяжении этих долгих часов и недолжным, непредсказуемым образом воздействуя на ход повествования, из которого ей полагалось быть временно исключенной.
Тюк-тюкити-тюк. Каролина в окружении спящих мысленно обращалась к искусству романа, размышляя и изумляясь на протяжении этих долгих часов и недолжным, непредсказуемым образом воздействуя на ход повествования, из которого ей полагалось быть временно исключенной.
Чудовищные груди миссис Хогг доставляли ей много тяжких переживаний, не столько в плане уязвленного самолюбия – теперь, когда она преуспевала в жизни, с самолюбием все было в порядке, – но просто потому, что она не знала, как с ними быть.
Тридцати пяти лет Джорджина Хогг поступила к Мандерсам гувернанткой сыновей.
– Тебе не кажется, что она слишком полногрудая для семьи с детьми? – спросил Эдвин Мандерс жену.
– Не капризничай, Эдвин, прошу тебя. У нее прекрасный характер.
Лоуренс и Джайлс (старший сын, убитый на войне) были в полном восторге от необъятных грудей Джорджины. Для их описания Джайлс находил более поэтические образы, чем Лоуренс, – он заявлял, что под ее блузкой таится пара тыкв, пара китят, пара соборов Святого Павла или пара аквариумов с золотыми рыбками. Интерес Лоуренса к выпирающему фасаду Джорджины носил более житейский характер. Он изучил обширный набор ее лифчиков и бюстгальтеров, этих длинных полотнищ ярко-розовой или бело-желтой материи; одни из них были жесткими, как брезент, другие более мягкими и податливыми; на одних болтались петли перепутанных завязок, на других красовались дырочки для шнурков, которые туго затягивались замысловатым узором, а третьи были снабжены потертыми крючками и петельками. Лоуренс точно знал, какой из этих предметов белья Джорджина носит в данное время. Одни награждали ее дополнительной парой грудей, другие напоминали спасательные жилеты, какие Лоуренс видел на картинках в детских книжках об опасных приключениях на море. Он безошибочно определил тот день, когда она надела сделанный по заказу бюстгальтер, ставший его матери в изрядную сумму. Тогда Джорджина готовилась уезжать, чтобы выйти замуж. Детей разочаровал ее новый лифчик, им казалось, что он придает ей нормальный вид, только, понятно, преувеличенно нормальный. Они знали, что их мать смущают эти новые симметричные выпячивания, которые так напоминали герольдов, выступающих впереди самой Джорджины. Старые лифчики были нескладные, но можно ли было назвать приличной эту новую штучку?
«Возвожу очи мои к горам»
[12], – распевал крошка Джайлс к восторгу прислуги.
Мальчики не разделяли мнения матери о характере Джорджины и были рады, что ей пришлось уехать, чтобы выйти замуж за дальнего родственника.
– Этот ее родственник, он что – дурак?
– Тише, Лоуренс, мисс Хогг может тебя услышать.
Ребята убедились, что она подлючка и коварный тиран. По сравнению с ней подготовительная школа, куда они пошли через год, показалась им воплощением удивительного прямодушия и честности.
Светло-рыжие золотистые волосы, круглые светло-голубые глаза, «телесного цвета» поросячье лицо – к моменту бракосочетания Джорджина Хогг не была лишена известной привлекательности. На протяжении «трагических» послесвадебных лет (ибо беда, если она случается с людьми придурковатыми либо посредственными, оборачивается для них настоящей трагедией – обрушивается всей неожиданной тяжестью и вызывает у свидетелей отнюдь не жалость и страх, а скорее отвращение; поэтому несчастье, выпавшее Джорджине Хогг, вызывало не сострадание, но всего лишь жалость) – на протяжении всех этих лет миссис Хогг тщетно искала способ обуздать свои чудовищно растущие груди. На это она тратила больше денег, чем могла себе позволить; с таким же успехом она могла пытаться перегородить дамбой море. Ко времени встречи с Каролиной в Святой Филомене она приобрела привычку ничего не носить под раздувшимися блузками. «Такой сотворил меня Бог», – могла бы она думать в свое оправдание, пользуясь новообретенной свободой.
