– Раскайся и обратись, Мервин, – возгласила Джорджина.
Он задрожал и скорчился в кресле, пронизанный холодком опасности. Жажда обращать в Веру была у Джорджины неодолимой, потому что под Верой она разумела саму себя. Он почувствовал, что сжимается в жертву подходящих размеров, застывает на краю ее чудовищной пасти в ожидании, когда его пережуют в кашицу и в таком виде отправят в этот жуткий колодец, в эту глотку, которую он почти мог разглядеть, когда Джорджина улыбалась своей улыбкой всезабвенья. «Раскайся, Мервин. Обратись». Чтобы не дать обратить себя, быть может, даже химическим путем, в одну из клеток ее огромного ничто, он ухмыльнулся и быстро встал.
– Измени свою грешную жизнь, – возгласила она. – Вырвись из когтей миссис Джепп.
– Ты не знаешь, ни что такое грех, – сказал он, обороняясь, – ни какая разница между добром и злом… путаешь Господа с Управлением налоговых сборов и еще Бог знает с чем.
В эту минуту ему припомнилось несколько примеров извращенной морали Джорджины, и он снова подумал о своих жизненных ошибках, о потерянном искусстве и мастерстве, о браках, о том дне, когда на скользком полу лишился глазного зуба, и о другом дне, когда хватился дорожных чеков, полчаса пообщавшись в Булони со знакомым юности, которого встретил совершенно случайно. Вдобавок ко всему из-за этих ошибок он обзавелся язвой желудка. Мервин подумал об Эрнесте Мандерсе и плате за его молчание. И снова сел, полный решимости одолеть Джорджину.
– Сейчас я тебе скажу, что случилось из-за твоего вмешательства в мои дела. На наш след напали Мандерсы.
– Мандерсы? Они не посмеют ничего предпринять. Когда я рассказала леди Мандерс о моих подозрениях, она очень-очень перепугалась за мать.
– Ты рассказала леди Мандерс? Ты, я вижу, даром времени не теряла. Неудивительно, что почти все в курсе дела.
– К моему сожалению, она больше испугалась, чем огорчилась. Она не посмеет ничего предпринять, раз ее мать втянута в это дело.
– Старухе отводится в нашем деле незначительная роль. Ты что, думаешь, мы доверились выжившей из ума карге?
– Никакая она не выжившая.
– Миссис Джепп с нами мало что связывает. Почти ничего. Мандерсам нужны мы, они намерены поднять большой шум. Ты понимаешь их стратегию? Мы обманываем беззащитную старую даму. Именно такую линию гнул Эрнест Мандерс, мы с ним сегодня встречались.
– Эрнест Мандерс, – произнесла Джорджина. – Ты встречался с этим извращенцем?
– Да, он нас шантажирует. Из-за твоего вмешательства. Но я не позволю себя запугать. После всего, что со мной было, несколько лет заключения меня не волнуют. Эндрю, считаю я, легко отделается, благодаря увечью. Думаю, условный срок с помещением в инвалидный дом. Ему будет наплевать. Наша настоящая фамилия, ясное дело, всплывет, и тебя вызовут в качестве свидетельницы. Эндрю это безразлично. Он только вчера мне сказал: «А мне плевать».
– Ты погубил Эндрю, – возгласила она, как обычно.
– Я только-только собрался отправиться с Эндрю в паломничество в Айнзидельн
[13], – ответил он, – но из-за твоего вмешательства нам пришлось отказаться.
– Ты – в паломничество? Не поверю, чтоб ты отправился в паломничество к святыне. Ни за что не поверю.
Сэр Эдвин Мандерс пребывал в затворничестве две недели.
– Эдвин две недели как пребывает в затворничестве, – сказала Хелена.
Ужинавший с ней Эрнест отметил, что с момента его прибытия она тихо, словно про себя, трижды произнесла эту фразу. «Вероятно, – подумал он, – она его любит». Какова бы ни была природа этой любви, он был поражен ее необычностью. Не то чтобы к его брату нельзя было питать высокое благородное чувство, но представить Эдвина последних лет окруженным домашней, подобающей жене любовью было довольно трудно, ибо он отдалился от мира, оставаясь при том милым, неизменно и однообразно милым.
Для Эрнеста обращение к брату с просьбами было сопряжено с невыносимой неловкостью. Он решил, что последняя попытка и станет последней.
– Временные трудности, Эдвин. Перестройки в студии стоили нам приличных денег. Элеонора, к несчастью, ничего не понимает в делах. У нее сложилось впечатление, будто финансовый интерес Барона Стока в ее школе не имеет ничего личного – повторю, ничего личного, тогда как на самом деле, понимаешь ли, обязательства Барона были весьма ограничены, всего лишь форма покровительства. Как сам ты считаешь, тебе стоит удовлетворить свое желание и поддержать наше с Элеонорой дело?
И далее в том же духе.
Эдвин был сама благожелательность.
– Если честно, Эрнест, – ответил он, – то вложение денег в школу танцев меня вовсе не привлекает. Но вот что – выпишу-ка я тебе чек, а о возвращении денег даже не думай. Уверен, это лучший способ решить твои проблемы.
Он подписал чек, аккуратно сложил его и вручил Эрнесту. Проделал он это с явной непринужденностью, да и в самой передаче денег не было ничего, что могло бы вызвать разумные возражения, но Эрнест ощутил чудовищную неловкость и непонятно почему разнервничался.
Из него полилось лавиной:
– Не знаю, Эдвин, как тебя благодарить, а как обрадуется Элеонора, невозможно представить…
На самом же деле он только хотел сказать: «Нам не нужен подарок, это деловое предложение». Но один вид улыбающегося брата лишил его слов.
– Да брось ты, не думай об этом, – ответил Эдвин; он казался удивленным, словно выписал чек в какой-то незапамятный год лет двадцать тому назад.
Эрнест сунул подарок в карман. От волнения его жесты стали преувеличенно женственными. Эдвин деликатно заговорил о балете, о знаменитых танцорах и танцовщицах, каких ему довелось увидеть. Заговорил из чистой доброжелательности – Эрнест знал, что брат уже много лет как погружен в мир своей личной философии, если можно так выразиться. Искусство перестало давать пищу уму и сердцу Эдвина. С его стороны было очень мило заговорить о балете, но это полностью выбило Эрнеста из колеи, да и вообще ему пора было идти домой спать. На другой день он вспомнил про чек, глянул на сумму и понес Элеоноре.
– Пятьдесят фунтов! Вот скаред! Твой брат достаточно богат, чтобы вложить серьезные деньги!
Эрнеста рассердил ее тон.
– Поменьше восклицательных знаков, – сказал он. – Брат не хочет вкладывать деньги в школу, разве не ясно? Ему страсть как хотелось быть милым. Пятьдесят фунтов – это щедрый подарок.
Элеонора купила себе очаровательное платье из черного шелка с шуршащими оборками, которое так шло к ее гибкой фигуре, что Эрнесту полегчало. Оставшиеся деньги ушли на первый взнос за янтарный браслет.
– Твой брат огорчился бы, узнав, на что ушли его священные деньги?
– Нет, он бы вовсе не рассердился, – ответил Эрнест, – и даже не удивился.
