«Перед моими глазами было старое и довольно невзрачное дерево. А под деревом – квадрат ржавой решетки. А в квадрате – камень на совсем плоской и даже слегка осевшей земле, а на камне – две самых простых каменных колонки в аршин высотой, покосившихся, изъеденных временем, дождем и лишаями. Когда-то их «украшали» урны. Теперь колонки лишены даже этих украшений: одна урна совсем куда-то исчезла, другая валяется на земле. И на одной колонке надпись: «Памяти Фанни», а на другой – «Памяти Терезы Анжелики Обри».
Маленькая Фанни была дочерью красавицы Терезы Анжелики Обри, которой 10 ноября 1793 года по инициативе агитпропа Французской революции и творца культа Разума прокурора Шометта лично (он пережил свой культ на целый год и был гильотинирован в 1794-м) было поручено изображать (взамен Богоматери) Богиню Разума в декорациях, установленных в соборе Нотр-Дам. Позднее балерина покалечилась на сцене и умерла в бедности. Песенку Беранже, оплакивавшую ее судьбу, долго еще распевали парижские шарманщики:
Ты ль это – та, что была так прекрасна,
Когда к колеснице теснился народ,
Бессмертное имя твое прославляя,
И знамя в твоей трепетало руке?
Почитаема всеми, среди радостных криков,
На вершине и славы и чудной твоей красоты
Как ступала ты гордо, да, была ты богиней,
Богиней Свободы была.
…Снова вижу тебя, быстротечное время
Погасило глаза, где сияла любовь…
Все забудь – колесницу, алтари, и цветы, да и юность,
И величье, и славу, и надежду, и блеск,
Все пропало – и ныне ты уже не богиня,
Не Богиня Свободы, никто…
Если в уличной песенке звучит лишь тоска о мимолетности славы и славных днях народного опьянения, то в очерке Бунина наряду с жалостью к маленькой балерине бесконечное презрение к глумливой комедии атеизма, к «великому безобразию», учиненному в храме, к жестокости, к пошлой безвкусице революций, ко всему, от чего не остается даже следа на коммунальном кладбище. Есть в очерке и надежда на справедливость человеческой памяти:
«Остался, есть и вовеки пребудет Тот, Кто, со креста любви и страдания, простирает своим убийцам объятия, осталась Она, единая, богиня богинь, ее же благословенному царствию не будет конца».
А в 22-м секторе кладбища близ авеню Самсона я однажды набрел на могилу великого русского танцовщика Вацлава Нижинского. На могиле лежала совсем новенькая, модная дамская шляпка, и я без труда представил себе, как какая-нибудь романтическая парижанка (а может, москвичка), набредя вроде меня случайно на могилу самого Нижинского, стала озираться растерянно в поисках цветов – а потом, растроганная, оставила на могильной плите только что купленную шляпку…
В Париже 10-х годов XX века Нижинский был королем, богом. Увидев его на сцене, великая Сара Бернар воскликнула: «Мне страшно – передо мной великий актер мира!» Левая парижская пресса и правая парижская пресса славили эту несравненную звезду мирового балета, гениального танцовщика и новатора-постановщика, восторженные статьи писал о нем Огюст Роден. Дягилев гордился своим премьером, своим созданием, своим возлюбленным. А в 1913 году Дягилев отпустил Нижинского с труппой в Южную Америку, и на корабле «короля балета» взяла приступом венгерская аристократка Ромола де Пульски, мечтавшая стать «королевой». Не знавший до нее женщин Нижинский, сойдя на берег, женился на Ромоле, и Дягилев, придя в ярость, уволил его из театра. В расцвете молодости и таланта, в 27 лет, Вацлав Нижинский сходит с ума. Однажды Сергей Лифарь, занявший в театре и в сердце Дягилева место Нижинского, навестил вместе с Дягилевым квартиру в парижском районе Пасси, где взаперти томился безумный «король»… Нижинский больше не вернулся на сцену. Он прожил еще долгие десятилетия в помрачении разума и писал дневник, который нынче исполняют со сцены:
«Я знаю, что государь – это человек, вот почему я не хотел, чтобы его убивали. Я говорил об этом убийстве со всеми иностранцами. Мне жаль государя, потому что я любил его. Он стал жертвой зверей. Дикие звери – это большевики. Большевики – боги. Большевики – дикие звери. Я не большевик…»
В 1950 году Нижинский умер в Лондоне шестидесяти лет от роду. В 1953 году Сергей Лифарь привез его прах в Париж и захоронил на Монмартрском кладбище. Русский гений лежит неподалеку от великого французского танцовщика Вестриса… Да мало ли великих на Монмартрском кладбище! В свое время список знаменитостей, которых он хотел бы посетить и повидать в Париже, дал в своем воображаемом парижском «отчете о виденном» русский поэт Дмитриев:
Вчера меня князь Долгоруков
Представил милой Рекамье:
Я видел корпус мамелюков,
Сиеса, Вестриса, Мерсье,
Мадам Жанлис, Виже, Пикара,
Фонтена, Герля, Легюве,
Актрису Жорж и Фиеве…
Ваш собственный перечень после визита на Северное кладбище будет не менее внушительным. Они ведь почти все здесь, эти знаменитости, перечисленные Дмитриевым…
Вернувшись на бульвар Клиши и продолжив свою прогулку (к востоку), мы минут через пять выйдем на знаменитую плас Пигаль. Здесь в доме № 11 были некогда ателье Изабель и Пюви де Шаванна, а в доме № 9 размещалось кафе «Новые Афины» (La Nouvelle Athènes), которое после 1876 года облюбовали художники Мане и Дега, а также их друзья-художники Ренуар, Писсарро, писатели Вильер и Дюранти де Лиль-Адам. С 1866-го по 1876-й они сидели чаще на улице Клиши в кафе «Гербуа» – и Мане, и Моне, и Ренуар, и Сислей, и Сезанн, и Писсарро, и Дега, и Надар. Их тогда называли еще не «импрессионистами», а «Батиньольской группой». В «Новых Афинах» за Мане, Дега и их друзьями был закреплен свой стол. Дега обессмертил этот интерьер в своем «Абсенте» (ныне полотно в музее д’Орсэ). Что же до названия «Новые Афины», то оно закрепилось позднее за кварталом, выросшим южнее площади Пигаль. Не вижу, впрочем, что может помешать нам туда прогуляться…
К югу от площади Пигаль
Немалую лепту в прославление развеселого бульвара Клиши и плас Пигаль внес знаменитый американский романист Генри Миллер. Но и без него перед войной за площадью закрепилась сомнительная слава плацдарма деятельности женщин легкого поведения и их малосимпатичных эксплуататоров-сутенеров. Кстати, не так давно в здешнем кафе «Малибран» парижская полиция обнаружила настоящее гнездо поставщиков живого товара из волжского города Казань. Ну а в былых кабаре и кафе, где спорили некогда об искусстве знаменитые художники Франции, нынче какие-то унылые типы упорно ждут появления стриптизерши.
В начале улицы Пигаль тоже идут подряд маленькие бары, где в полутьме сидят в ожидании клиентов разодетые в пух и прах или полураздетые, намазанные, обманчиво прекрасные и безобманно опасные представительницы древнейшей профессии. По вечерам группы туристов из крошечных немецких, итальянских или финских городков заглядывают в эти бары, глуповато шутят и громко, но как-то смущенно хохочут. Обитатели квартала ускоряют шаг и проходят, не глядя по сторонам. Но в дневное время квартал преображается; несмотря на безжалостную новую застройку, здесь много еще сохранилось укромных, чарующих уголков, частных улочек, называемых в Париже виллами («вилла»), и еще жива память о многочисленных артистах, художниках, писателях и композиторах, живших здесь. Впрочем, и память о бедных девушках, торговавших своей красотой и обитавших здесь, по соседству, и даже получили прозвище от названия здешней церкви, – память о них жива тоже.
