Они легли с Ольгой в кровать, прижались друг к другу, накрылись всем, чем возможно (четырьмя верблюжьими одеялами), и стали ждать, когда закончится шторм. И в этот момент Игорь понял, что никогда за восемнадцать лет совместной жизни не оставался один на один с женой.
По гладкой отвесной поверхности, обитой сосновой доской и покрытой в два слоя темным яхтным лаком, ползла мутная, серебристо-белая сороконожка, поводя в разные стороны усиками. Ольга, увидев насекомое, закричала: «Сколопендра!» – и хотя это было безобидное и смешное существо, Игорь подпрыгнул на кровати, схватил со стола банку из-под каштанового меда и попытался накрыть ею «сколопендру». Но та, выпустив струйки клейкого и едкого вещества, сорвалась со стены и упала под кровать.
Игорь вылез из кровати, развернул кресло к окну, вытянул ноги на рядом стоящий стул, закурил сигарету и задумался, наблюдая, как одинокий оранжевый буек неутомимо носится по заливу под натиском стихии.
– Зачем ты это сделал? – спросила Ольга.
– Когда и что? – вопросом на вопрос ответил Игорь.
– В университете. Повел меня в шпиль на тридцать восьмой этаж. Ты боялся меня поцеловать прилюдно? Стеснялся?
Игорь сначала не понимал, о чем говорит Ольга, но потом, собравшись с мыслями, вдруг вспомнил тот день. Яркий и солнечный. Вспомнил и опешил.
Познакомились они с Ольгой у Сизовых. Эффектная Людочка Сизова с огромными, как у сенбернара, глазами и повадками щенка водолаза будоражила всех на курсе, и Игорю было неудобно приходить к ней в гости. Когда он видел Сизову с мужем Стасиком, то что-то в нем переворачивалось и ему хотелось задушить Стаса или просто отвесить ему оплеуху. Но Стас был по-настоящему мужествен, высок и строен, как атлант, и Игорь ничто не мог ему противопоставить, тем более тогда – когда был простым студентом, а не известным журналистом. Соседка Ольга же – опрятная, но не приласканная девушка – вызывала в нем смешанные чувства, от симпатии до отторжения. Он и рад был бы довести отношения с Ольгой до постели, но не знал, что ему с ней делать. Эпопея затянулась на полгода, и Игорь уже не мог ничего изменить, потому что все было странно.
Шторм не прекращался. Спелое небо никак не соглашалось, что людям нужен свет. Корявые беспокойные волны крошили клочок бетона. Брызги, как куски пенопласта, заливали веранду, и казалось, еще немного, и они доберутся до шаткого домика.
Чтобы попасть на тридцать восьмой этаж, надо было проехать на двух лифтах и пройти десять пролетов пешком, но дверь на смотровую площадку в шпиле была заперта, и Игорь не знал, что делать с Ольгой. Тогда она сама прижалась к нему, и ничего не оставалось, как обнять будущую жену. Она стала стаскивать с него брюки. Игорь заупрямился вначале, но Ольга была настойчива. Спасло Игоря то, что неожиданно внизу раздались чьи-то голоса, и Ольга сама отпрянула от него и стала спешно застегивать кофточку. Утром они поехали в Люберцы, и Ольга познакомила его с родителями, через месяц – свадьба.
«Как давно это было», – думал Игорь, вытянувшись в кресле. Нельзя сказать, что за восемнадцать лет Игорь не пытался что-либо исправить. У него мелькали любовницы, некоторых он даже под видом сотрудниц своей газеты вводил в дом, но чувство, что все могло быть иначе, не покидало его. Иногда он срывался, уезжал на рыбалку или ходил на байдарке по горным рекам Урала.
Сейчас же он и вправду не знал, что ответить Ольге. Ольга отвернулась к стене и произнесла:
– У человека укусы сколопендры вызывают отек и боль.
Что связывало Игоря с этой женщиной, он не знал, но оставить ее он боялся, даже не из-за детей, а из-за атмосферы вседозволенности мужского начала, которое вокруг себя создавала Ольга. Эта вседозволенность была продолжением ее властности. Все в доме было подчинено Ольге, никто из домочадцев не мог сделать и движения без ее согласия. Иногда Игорь думал: «Эта женщина доведет меня до сумасшедшего дома», – и утыкался носом в окно, рассматривая из кухни сумеречную Москву.
Игорь не заметил, как в кресле уснул. Снился ему сон, как он в деревне запускает китайского змея, хотя в детстве, в СССР таких игрушек не было, да, честно, он и не помнил из своей жизни ни одного случая, чтобы ему пришлось его запускать.
Игорь проснулся от боли. На его груди сидела сороконожка, две отчетливые синеватые точечки виднелись ненужной татуировкой, а вокруг все отекло фиолетовым нарывом и мучительно болело. Игорь вскрикнул, сбросил сколопендру на пол и хотел затоптать ее, но лишь поморщился от внезапного спазма.
Ольга, встав с кровати, подошла к нему и наклонилась, разглядывая ранки. Ничего не сказав, она спустилась по лестнице на первый этаж, вышла из дома и завела машину. Игорь медленно и осторожно, не без помощи жены, дошагал до авто и развалился на заднем сиденье. Автомобиль резво тронулся, плюясь мелкой галькой из-под задних колес, вылез, как огромный слепой крот, на дорогу и двинулся в сторону Феодосии. Сзади грузно трусила беременная собака и отчетливо подвывала.
За окном мелькали виноградники, и сейчас, в сезон, на толстой и извилистой лозе висели еще зеленые блестящие кисти.
– Это ты меня укусила, ты, – неожиданно с заднего сиденья взревел Игорь и хлопнул по кожаному подголовнику водительского сиденья.
Ольга резко нажала на педаль тормоза, Игорь полетел в середину салона. Ольга достала из пачки сигарету, закурила и произнесла:
– Тебя укусила сколопендра!
Два километра (рассказ)
В Вифлеем поехали на водителе, вытащившем нас с Масличной горы. Зачем мы на нее полезли после Гроба Господня? Мы там о гроб кольца обручальные терли. Люба разулась и икону поцеловала, лбом тыкалась в какой-то горячий камень. А тут сумерки уже на Масличной горе, а мы в арабском квартале застряли. Разволновался я очень. За Любу на этой горе боялся. Она же красавица.
Тут на «хендае» появляется частник (в Израиле это редкость) и сажает на заднее сиденье. Говорит на английском, меня не понимает, только Любашу.
Поехали вдоль Старого города: величественного, желтого, как песок, похожего на пустынного исполина посреди мирного оазиса. Промелькнуло арабское кладбище с мраморными надгробиями и голубой вязью букв, послышались печальные крики муэдзинов. Вот из Яффских ворот выходят датишники с болтающимися пейсами, в блестящих хипстерских очках, с рыжими бисеринками родинок на руках, в черных наглухо застегнутых в жару прямо до подбородка пальто, в круглых плотных шляпах а-ля семидесятые. Что-то энергично обсуждают на иврите, медные глаза блестят. У Сионских ворот при свете оранжевых фонарей стоит православный священник в черном одеянии, с полуметровым золотым крестом и в четырехугольном клобуке. Смотрит на нас, зевает. Тыкаю пальцем:
– Наш?
– Похоже, униат, – отвечает Люба.
Пока я осматривался, водитель Халед спросил у Любаши, что делаем завтра. А мы должны были в Вифлеем на автобусе поехать. Халед предложил свозить за шестьсот шекелей плюс всю автономию показать.
