«Вопрос: — Почему вы изменили Родине?
Ответ: — Должен признать, что я скрыл от следствия еще один факт.
Вопрос: — Какой именно?
Ответ: — В 1932 году, работая в гор. Саратове, я был арестован за растрату 1300 рублей государственных денег. В связи с тем, что меня должны были предать суду, по закону от 7 августа 1932 года, я, боясь строгой ответственности бежал из тюрьмы, проломав с группой арестованных стену в тюремной бане. В 1934 и 1936 г. г. я также арестовывался милицией за растраты, но в обоих этих случаях совершал побеги. В 1939 году я по фиктивным справкам получил документы на имя ТАВРИНА и под этой фамилией впоследствии был призван в Красную Армию.
Находясь на Калининском фронте, 29-го мая 1942 года я был вызван к уполномоченному Особого отдела капитану ВАСИЛЬЕВУ, который интересовался, почему я переменил фамилию ШИЛО на ТАВРИНА.
Поняв, что Особому отделу стали известны мои преступления, я, боясь ответственности, на следующий день, будучи в разведке, перешел на сторону немцев».
О фиктивных справках, документах, обстоятельствах побега и прочем упомянутом мы уже знаем. Помним мы и то, что ни в одном из учреждений Саратова и Саратовской области подследственный не работал, во всяком случае, если верить официальному документу на этот счет. Естественно, в тот момент об этом не было известно, но заинтересоваться вновь открывшимися обстоятельствами допрашивавшие были просто обязаны. Однако этого не произошло, и зафиксированные в протоколе ложные сведения начали свою долгую жизнь. Абсолютная индифферентность в этом отношении трех высокопоставленных сотрудников НКГБ, НКВД и «СМЕРШа» совершенно нелогична. Не лучше проявили себя и последующие следователи. Между тем простая и, кстати, строго обязательная проверка сообщенных подследственным сведений легко вскрыла бы его ложь. Раз несостоявшийся террорист никогда не проживал и не работал на территории Саратовской области, то он и не мог совершить там в 1932 году растрату, соответственно, не мог быть за это арестован, не мог совершить побег из-под следствия и так далее. Все перечисленное в равной степени относится и к обстоятельствам его перехода к противнику в мае 1942 года. Единственным разумным объяснением такого странного факта является то, что, скорее всего, подследственный ничего такого и не говорил, а просто подписал именно такой протокол допроса по указанию следствия. Почему так произошло — предстоит разобраться.
Леонтьев, Райхман и Барышников не задают Таврину и весьма существенные вопросы о том, почему немцы завербовали именно его, какой круг задач очертили, в каких лагерях и в какие сроки он пребывал, откуда и при каких обстоятельствах бежал, что делал и как скрывался в период побега, как был снова пойман, что последовало за этим, как и почему он оказался в абверштелле и почему был отправлен оттуда обратно в лагерь, равно как и о других существенных для следствия обстоятельствах. Упоминающиеся подследственным даты во многих случаях не стыкуются, но следствие не ловит его на противоречиях и даже не уточняет информацию. Профессионально вся тройка асов вела себя на уровне юного командира стрелкового взвода, к которому случайно доставили пойманного лазутчика.
Протоколы допроса являются процессуально значимыми документами, но историка таковые всегда интересуют еще с одной точки зрения. Дело в том, что все показания в них могут попасть лишь в двух случаях: либо их действительно вынужденно или добровольно дал подследственный, либо же, как часто случалось в истории, они были внесены туда следствием и подписаны под влиянием убеждения или принуждения. Именно потому мы будем рассматривать доступные нам материалы дела с этих двух взаимоисключающих точек зрения.
При чтении документа трудно отделаться от мысли, что подследственный ведет себя или как опытный разведчик с заранее заготовленной серьезной отступной легендой и тщательно продуманной в «Цеппелине» линией поведения, или же как добросовестно заблуждающийся, но не анализирующий свою информацию и полностью уверенный в ней человек. В самом деле, он стремится продемонстрировать добрую волю и готовность сотрудничать со следствием, но либо выдает уже явно известные советской контрразведке факты, скрывать которые бессмысленно, либо сообщает о неких намерениях СД, которые, скорее всего, реализованы не будут. В самом деле, осенью 1944 года множество команд, школ и лагерей «Цеппелина» были пронизаны советской агентурой, о чем немцы прекрасно знали. Они регулярно раскрывали внедрившихся агентов НКГБ и «СМЕРШа» и в общих чертах верно представляли степень осведомленности противника о своих разведорганах. Итак, посмотрим, что же сообщил на допросах Таврин о системе германской разведки на Восточном фронте, и начнем с персоналий.
Он назвал фамилии начальника восточного отдела СД Грэфе (в варианте Грейфе) и его преемника Хенгельхаупта, руководителя главной команды «Руссланд Норд» в Риге Отто Крауса. Все они были давно известны советской контрразведке, и этот факт секретом для немцев не являлся, Грэфе, кроме того, к сентябрю 1944 года уже восемь месяцев как погиб в автокатастрофе. Отто-Вильгельма Крауса в СССР знали даже по имени и отчеству («Вольдемар Теодорович»), использовавшимся им для общения с русскими. Он родился в Латвии в 1906 году и жил там до 1940 года. В качестве активного немецко-балтийского функционера СД Краус числился во всех справочниках НКВД и НКГБ, в особенности после того, как в 1940 году он с успехом руководил штабом по очистке Прибалтики от немцев и репатриации их в рейх. Эту деятельность будущий начальник главной команды «Руссланд Норд» осуществлял уже в звании штурмбаннфюрера СС, присвоенном ему 30 января того же года
[180].
В дальнейшем фигурант нашего исследования также опознал по фотографии Георга Грайфе. Последний был вообще хорошо и давно знаком советской контрразведке еще с довоенных времен, причем не только он сам, а также его старший брат и младшая сестра — все трое уроженцы Москвы
[181], дети хорошо известного и уважаемого в городе человека — Эрнста Андреевича Грейфе (по традиционной транслитерации того времени). Он в 1895 году окончил Императорское московское техническое училище по специальности «инженер-механик», затем преподавал черчение в том же училище и на паях с партнером учредил техническую контору «Грейфе и Эйнер». Позднее Грейфе-старший переехал из своего дома № 13 в Милютинском переулке на Большую Бутырскую улицу в связи с карьерным ростом: его назначили директором чугунолитейного и механического завода Бутырского товарищества. В общем, он вел классическую успешную жизнь добропорядочного русского немца вплоть до начала Первой мировой войны, но затем был уволен с занимаемой должности и впоследствии покинул страну. Его дети сохранили интерес к своей бывшей родине, но отнюдь не питали к ней любви.
