– Стойте! – задыхался отец Кирилл.
Из трубы вырвался дым.
Когда добежали, поезда уже не было. Начальник станции ушел к себе, греться. Верблюд выгнул шею.
– Ничего, Маш… – сказал отец Кирилл, отдышавшись. – Даст Бог, на следующем уедем. Пошли спросим пока чаю…
Маша по-взрослому сжала его руку и быстро кивнула.
* * *
Они лежали в мокрой и жаркой темноте. Дождь дымился за окном и пах гнилым яблоком. Из ноздрей отца Кирилла вылетал воздух и щекотал Машку. В груди его, под кожей, билось сердце, чуть выше вздрагивал крестик; у Маши такой же, но поменьше.
Застеснявшись голой груди отца, Машка натянула на нее простыню.
Продавец сладкой картошки допел свой романс и ушел дальше, пугать тех, кому не спится. «Якимо…» – раздалось издалека. Маша поджала ноги.
Осторожно, чтобы не потревожить отца Кирилла, встала с футона, запахнулась простыней и пошла к себе. Ее комната была рядом, но дождь там шумел страшнее, в окне качалось дерево, и темнота двигалась.
В дверях оглянулась. Слабый уличный свет падал на картину.
* * *
Она напоминала икону, хотя писал ее человек современный, что чувствовалось по сочетанию красок, каких не позволил бы себе ни один, даже обезумевший, иконописец. Было видно, что мастер этот карабкался по лестнице, по которой топали и скользили ноги и скакали вниз мелки; что каждое утро он просыпался, ронял в карман плаща револьвер и шел неврастеническим шагом в парк Уэно, где давился печеными каштанами и смотрел на кровавое пятно в воде от храма Бензайтен. Что ночью, задыхаясь от бессонницы, пил сливовое вино, слушал «якимо» и терзал альбом по иконописи; и так возникла эта картина, современная икона, которую он потом хотел сжечь, но друг не позволил. Теперь на нее падал дождливый свет и девочка, посмотрев на картину, ушла к себе спать. На среднике была изображена Мария на троне и вздыбленные кристаллы за ее спиной; пред Марией в иконописном изгибе выгнулись волхвы. Старший волхв, седобородый, за ним – чернобородый, безбородый замыкает. На всех троих русские шапки с кичками различного цвета, в условно намеченных ладонях – дары. Над пещерой громоздится зодиакальный круг, целый звездный зверинец, рыбы наплывали на водолея, щекоча его икры плавниками, лев лижет шершавый локоть девы. Внутри круга горит звезда. Восемь клейм, окружающих средник, изображают странствования волхвов. Вот каждый из своего дворца видит звезду; вот они встречаются в пути и решают продолжать его купно; вот входят в Иерусалим и расспрашивают народ; народ, как ему и положено, безмолвствует. Вот волхвы пред Иродом; они же – в сомнениях перед входом в вертеп; а вот, поклонившись, видят во сне Ангела, велящего возвращаться «иной дорогой». Последнее клеймо – гнев Ирода и избиение младенцев. Черные всадники на конях, бегущие матери, волосы, огонь на крыше…
Маша спала, разметавшись по футону; рядом лежала кукла. Отец Кирилл спал в соседней комнате, шевеля во сне губами. Сны у них были разными, но в какую-то секунду оба они улыбнулись, отец и приемная дочь. Посветившись недолго на их лицах, улыбка погасла, словно ее залило дождем, еще сильнее припустившим.
Книга третья
Балтасар
Дуркент, 21 ноября 1972 года
Шесть утра по местному времени. Звучит гудок.
Южный пробуждается. В окнах появляются люди, потягиваются, пьют воду, зажигают газ и включают радио.
Гудок обычный, не слишком долгий, ровно настолько, чтобы зачиркали спички, загорелся газ, зажглась «Прима» возле небритого подбородка и три яйца запрыгали в кипящей воде. Гудок звучит со стороны Завода, плывет, обтекая жилые дома и учреждения. Южный примыкает к Заводу со стороны старых шахт, и его новая административная башня видна со всех концов микрорайона.
Гудок набирает силу и гаснет. Только на окраинах еще тают его отголоски, сливаясь с сонным блеянием баранов и мычанием коров, которых держат в разбросанных по предгорью мазанках.
* * *
– До.
Мужчина в пижаме поскреб рубчатый след от резинки и закурил.
– До-диез, – задвигалась и затрещала раскладушка.
– До!
– Фортку открой.
Женщина переворачивается на другой бок и натягивает на голову одеяло.
Раскладушку заносили, когда он оставался у Жанны на ночь. Раскладушка занимала все место между раковиной и этажеркой, которую он еще в начале их романа выкрасил эмалью.
Пепельница наполняется пеплом. Раковина рапаны, привезенная Жанной вместе с третьей беременностью с Черного моря. За двухэтажкой темнеют остатки «нахаловки». Крыши из шифера, сортиры, виноградники.
Жанна поднимает голову:
– Проснулись…
Трое ее детей, в соседней комнате.
Мужчина тоже прислушивается.
Не к детскому шепоту, а к новому, другому звуку.
Как гудок, но октавой выше. Нарастает, складывается в мелодию.
– Жанн… Гляди!
Окна в двухэтажке гаснут.
По небу плывет зеленоватый шар.
– Вон!
Шар останавливается и резко идет вниз.
* * *
Дуркент, 24 ноября 1972 года
Сумерки возле обкома прорезают фары, скрипнули тормоза. Ташкентского гостя привезли на «Волге», в свете фар пляшут снежинки.
Дурбек Хашимович в одном пиджаке выскакивает навстречу, распахивает дверцу. Из «Волги» появляется голова в ондатровой шапке.
Гость идет по ковровой дорожке, наброшенной на скользкий мрамор. Впереди бежит Дурбек Хашимович, в дверях пускает пар остальное областное начальство. Пожав всем руки, гость входит под гостеприимные асбестовые своды обкома.
Начинается совещание. Тускло блестят стаканы с минеральной водой, шуршат пузырьки. Докладывает Дурбек Хашимович. Он уже успел дважды лично побывать на месте, переговорить с активом и ответить на звонок из Москвы. После звонка заперся в кабинете и до вечера не подавал признаков жизни.
– Объект, – говорит Дурбек Хашимович, – как товарищи знают, был замечен в шесть ноль пять. Двигался по небу со стороны приграничного Аджинатепинского района…
– С пограничниками связывались? – прерывает гость.
Поднимается человек в кителе:
– Чисто. На такой высоте… Даже радары…
– Это я и сам знаю!
Повисает пауза. В стаканах лопаются пузырьки.
– Посадка, – продолжает, выдержав паузу, Дурбек Хашимович, – была произведена в юго-западной части микрорайона Южный. На пустыре за строящимся зданием детского кинотеатра «Орленок».
– Сколько он у вас уже строится?
Кинотеатр «Орленок» строится уже пять лет.
