Поэтому работа была напечатана; и пятнадцать из трехсот экземпляров отправились на борт иотийского грузового планетолета «Внимательный». Шевек даже не открыл печатный материал книги. Но в посылку, предназначенную для экспорта, он вложил рукописный экземпляр исходного, полного варианта. На обложке он написал, что автор просит передать эту рукопись и его привет д-ру Атро на Факультет Благородной Науки Иеу-Эунского Университета. Не было сомнения, что Сабул, который должен был окончательно разрешить отправление посылки, заметил это добавление. Вынул ли он рукопись или оставил, Шевек не знал. Он мог конфисковать ее просто назло; мог и пропустить ее, зная, что сокращенный и оскопленный им вариант не произведет на уррасских физиков желаемого впечатления. Шевеку он ничего не сказал про рукопись. Шевек о ней не спросил.
Той весной Шевек вообще мало разговаривал. Он добровольно отправился на строительство нового водорегенерационного завода в Южном Аббенае и большую часть дня либо проводил на этой работе, либо преподавал. Он вернулся с своим субатомным исследованиям и часто проводил вечера в Институте — на ускорителе или в лабораториях, со специалистами по частицам. С Таквер и с друзьями он держался спокойно, серьезно, ласково и холодно.
У Таквер сделался очень большой живот и походка человека, который несет большую, тяжелую корзину, полную белья. Она не бросала работу в рыбных лабораториях, пока не нашла и не обучила подходящую замену себе, после чего отправилась домой и начала рожать, на декаду с лишним позже срока. Шевек вернулся домой перед вечером.
— Сходи-ка за акушеркой, — сказала Таквер. — Скажи ей, что схватки — через каждые четыре-пять минут, но особенно не учащаются, так что можешь не очень спешить.
Но он заспешил; а когда оказалось, что акушерки нет на месте, его охватила паника. Не было ни акушерки, ни квартального медика, и они не оставили на двери записки, где их искать, хотя обычно оставляли. У Шевека больно заколотилось сердце, и все стало ему ужасающе ясно. Он понял, что это отсутствие помощи — дурной знак. Он отдалился от Таквер с этой зимы, с тех пор, как принял решение о книге. А она становилась все тише, все пассивнее, все терпеливее. Теперь он понял эту пассивность: так она готовилась к смерти. Она отдалилась от него, а он даже не попытался последовать за ней. Он обращал внимание только на свою обиду, на свою боль, а ее страха — или мужества — не замечал. Он оставил ее в покое, потому что хотел, чтобы оставили в покое его, и она пошла одна, и ушла далеко, слишком далеко, и так и будет идти дальше одна, всегда, вечно.
Он побежал в квартальную клинику и прибежал туда, задыхаясь, шатаясь, так что там подумали, что у него сердечный припадок. Он объяснил. Они передали вызов другой акушерке и велели ему идти домой — партнерше сейчас нужно, чтобы с ней кто-нибудь был. Он пошел домой, и с каждым шагом в нем росла паника, ужас, уверенность, что он ее потеряет.
Но, придя домой, он не смог опуститься перед Таквер на колени и попросить у нее прощения, хотя ему отчаянно хотелось сделать это. У Таквер не было времени на эмоциональные сцены; она была занята. Пока он ходил, она убрала со спального помоста все, кроме чистой простыни, и теперь работала — рожала ребенка. Она не выла и не визжала, потому что ей не было больно, но каждую потугу она регулировала, управляя мышцами и дыханием, а потом шумно отдувалась: «Уфф», — как человек, который со страшным усилием поднимает большую тяжесть. Шевек впервые в жизни увидел работу, на которую до такой степени уходили все силы организма.
Он не мог смотреть на такую работу, не пытаясь помочь в ней. Во время потуг оказалось очень удобно держаться за него руками и упираться в него ногами. Они очень быстро дошли до этого методом проб и ошибок и продолжали пользоваться этим способом и после прихода акушерки. Таквер родила, сидя на корточках, прижавшись лицом к бедру Шевека, вцепившись руками в его напрягшиеся руки.
— Вот и готово, — спокойно сказала акушерка под хриплое, как пыхтение паровоза, учащенное дыхание Таквер, и подхватила появившееся на свет существо, покрытое слизью, но явно человеческого происхождения. За ним хлынула струя крови и выпала бесформенная масса чего-то неживого, не похожего на человека. Панический страх, уже забытый Шевеком, вернулся и удвоился. То, что он увидел — была смерть. Таквер отпустила его руки и обмякшим комочком лежала у его ног. Он нагнулся к ней, оцепенев от ужаса и горя.
— Правильно, — сказала акушерка, — помоги ее отодвинуть, чтобы я могла убрать все это.
— Я хочу вымыться, — слабым голосом сказала Таквер.
— Ну-ка, помоги ей помыться. Вон там стерильное белье.
— Уаа, уаа, уаа, — сказал другой голос.
Казалось, в комнате полно людей.
— Ну, вот, — сказала акушерка. — Давай-ка положи младенца обратно к ней, к груди, чтобы остановить кровотечение. Мне надо отнести эту плаценту в клинику, в морозилку. Я через десять минут вернусь.
— А где… где… это…
— В кроватке! — ответила акушерка, выходя из комнаты. Шевек отыскал взглядом очень маленькую кроватку, которая уже четыре декады стояла в углу наготове, и младенца в ней. Среди всех этих нахлынувших событий акушерка каким-то образом нашла время привести младенца в порядок и даже надеть на него рубашечку, так что теперь он был уже не такой скользкий и рыбообразный, как когда Шевек увидел его впервые. Уже стемнело — с той же странной быстротой, как будто время прошло мгновенно. Лампа была включена. Шевек взял ребенка на руки, чтобы отнести Таквер. Личико у него было неправдоподобно маленькое, с большими сомкнутыми веками, хрупкими с виду.
— Дай сюда, — говорила Таквер. — Ну скорее же, пожалуйста, дай же мне его.
Он пронес младенца по комнате и очень осторожно отпустил его на живот Таквер.
— Ах! — сказала она; это был вздох чистого торжества.
— А кто оно? — сонно спросила она немного спустя.
Шевек сидел рядом с ней на краю спального помоста. Он провел тщательное исследование, несколько оторопев от длины рубашки по сравнению с крайне короткими ногами существа.
— Девочка.
Вернулась акушерка, стала наводить порядок.
— Сработали вы оба первоклассно, — заметила она. Они кротко согласились.
— Я утром загляну, — пообещала она, уходя. Младенец и Таквер уже спали. Шевек положил голову рядом с головой Таквер. Он привык к приятному мускусному запаху ее кожи. Теперь запах изменился, в густой и слабый аромат, сонно-густой. Таквер лежала на боку, младенец — у ее груди. Шевек очень осторожно обнял ее одной рукой. Он уснул в комнате, где воздух был пропитан жизнью.
Одонианин вступает в моногамию точно так же, как в любое другое совместное предприятие, будь то балет, мыловаренная фабрика или еще какое-нибудь производство. Партнерство для одониан — добровольно образованная федерация, такая же, как любая другая. Пока в нем все ладится, оно действует, а если не ладится — оно перестает существовать. Оно — не институт, а функция. Единственная его санкция — санкция личной совести.
