— Что они делают? — спросила Таквер, хотя Шевек бросил на нее предостерегающий взгляд.
— Ну, они… они просто вредничают. Не принимают меня в игры и вообще… Тип, ты же знаешь, она была подругой, она приходила и разговаривала, хотя бы, когда погасят свет. А теперь не приходит. Терзол в общаге теперь старшая сестра, и она такая… она говорит: «Шевек… Шевек…»
Шевек почувствовал, как напряглось тело девочки, как она сжалась, как собирает свое все мужество; это было невыносимо, и он перебил ее:
— Она говорит, что Шевек — предатель, что Садик — эгоистка… Ты же знаешь, Таквер, что она говорит!
Его глаза пылали. Таквер подошла и коротким, робким движением коснулась щеки дочери. Спокойным голосом она сказала:
— Да, знаю, — и, подойдя ко второму спальному помосту, села на него лицом к ним.
Малышка, которую положили к самой стенке, слегка похрапывала. В соседнюю комнату вернулись из столовой жильцы; внизу, на площади, кто-то крикнул: «Спокойной ночи!» — и ему ответили из открытого окна. Большой, в двести комнат, барак тихо жил, шевелился вокруг них; как их существование входило в его существование, так и его — в их, как часть целого. Вскоре Садик соскользнула с колен отца и села на помост рядом с ним, вплотную к нему. Ее темные волосы растрепались и спутались, пряди падали ей на лицо.
— Я не хотела вам говорить, потому что… — голос у нее был тихим и тоненьким. — Но только все время становится хуже и хуже. Они друг друга накручивают.
— Значит, ты туда не вернешься, — сказал Шевек. Он обнял ее за плечи и хотел притянуть к себе, но она не далась, сидела прямо.
— Если я схожу, поговорю с ними… — сказала Таквер.
— Бесполезно. С их отношением ничего не поделаешь.
— Но что же это такое, с чем же мы столкнулись? — в глубокой растерянности спросила Таквер.
Шевек не ответил. Он продолжал обнимать Садик за плечи, и она, наконец, перестала сопротивляться, устало и тяжело уронила голову на его руку. Наконец, он без особой уверенности сказал:
— Есть ведь и другие учебные центры.
Таквер встала. Было видно, что она не в состоянии сидеть на месте, хочет что-то делать, действовать. Но делать было, в общем, нечего.
— Давай, Садик, я заплету тебе косы, — негромко сказала она.
Она расчесала и заплела девочке волосы; они поставили ширму и уложили Садик в постель рядом со спящей сестренкой. Когда Садик говорила им «Спокойной ночи», она опять чуть не расплакалась, но не прошло и получаса, как они по ее дыханию поняли, что она уснула.
Шевек устроился в головах их спального помоста с тетрадью и грифельной доской, которой он пользовался для вычислений.
— Я сегодня пронумеровала страницы в той рукописи, — сказала Таквер.
— И сколько вышло?
— Сорок одна страница. Вместе с приложением.
Шевек кивнул. Таквер встала, заглянула поверх ширмы на спящих детей, вернулась и села на край помоста.
— Я знала, что что-то не так. Но она ничего не говорила. Она никогда не жалуется, она — стоик. Мне и в голову не пришло, что происходит такое. Я думала, что это — только наша проблема, у меня и в мыслях не было, что они будут вымещать на детях. — Таквер говорила тихо, с горечью. — Будет ли в другой школе по-другому?
— Не знаю. Если она будет проводить много времени с нами, то, вероятно, — нет.
— Но ведь ты же не думаешь, что…
— Нет. Я только констатирую факт. Если мы решили отдать ребенку всю силу индивидуальной любви, мы не сможем избавить ее от того, чем это сопровождается, от угрозы страдания. Страдания, причиненного нами и посредством нас.
— Несправедливо, чтобы ее мучили за то, что делаем мы. Она такая хорошая и добрая, она — как чистая вода… — Таквер замолчала: ей перехватили горло внезапно подступившие слезы; она вытерла глаза, справилась с дрожью губ.
— Не за то, что делаем мы, а за то, что делаю я. — Шевек отложил тетрадь. — Тебе за это тоже достается.
— Мне все равно, что они думают.
— На работе?
— Я могу взять другое назначение.
— Не здесь, не по твоей специальности.
— Ты что, хочешь, чтобы я куда-нибудь уехала? Меня бы взяли в Соррубскую рыбоводческую лабораторию в Мире-и-Изобилии. Ну, а ты тогда что же? — Она сердито посмотрела на него. — Небось, здесь останешься?
— Я бы мог поехать с тобой. Скован и другие делают успехи в иотийском языке, они смогут справиться с радиопереговорами, а это сейчас — моя основная практическая функция в Синдикате. Физикой я могу заниматься в Мире-и-Изобилии с тем же успехом, что здесь. Но если я не порву с Синдикатом Инициативы полностью, это не решит проблемы, правда? Ведь проблема-то — это я. От меня все неприятности.
— Неужели в таком маленьком городке, как Мир-и-Изобилие, на это станут обращать внимание?
— Боюсь, что да.
— Шев, а тебе-то самому сколько приходилось сталкиваться с этой ненавистью? Ты тоже молчал, как Садик?
— И как ты. Ну… иногда. Прошлым летом, когда я ездил в Согласие, было немножко похуже, чем я тебе рассказал. Камнями кидались, драка была на полную катушку. Студентам, которые меня пригласили, пришлось за меня драться. Они и дрались; но я быстренько уехал: я подвергал их опасности. Ну, студенты любят опасность. И, в конце концов мы сами нарывались на драку, мы умышленно выводили людей из равновесия. И очень многие — на нашей стороне. Но теперь… я начинаю думать, не подвергаю ли я опасности вас, Так, тебя и детей. Тем, что я здесь, с вами.
— Ну да, тебе-то самому, конечно, ничего не грозит, — с яростью сказала она.
— Я сам полез на рожон. Но мне не приходило в голову, что они распространят свое племенное негодование на вас. К опасности, угрожающей вам, я отношусь иначе, чем к той, которая грозит мне.
— Альтруист!
— Может быть. Я ничего не могу с этим поделать. Я действительно считаю, что все это из-за меня. Без меня ты могла бы поехать куда угодно, а могла бы остаться здесь. Ты работала для Синдиката, но они настроены против тебя из-за твоей верности мне. Я для них — символ. Так что у меня нет… мне некуда ухать.
— Поезжай на Уррас, — сказала Таквер так резко, что Шевек отшатнулся, словно она ударила его по лицу.
Не гладя ему в глаза, она повторила, уже мягче:
— Поезжай на Уррас… Почему бы нет? Там ты нужен. Здесь, этим — нет! Может быть, когда ты уедешь, они поймут, что потеряли… И ты хочешь туда. Я это поняла сегодня вечером. Я раньше никогда об этом не думала, но когда мы за обедом говорили о премии, я это увидела, поняла по тому, как ты смеялся.
— Мне не нужны премии и награды!
— Да, но тебе нужно, чтобы тебя ценили, и тебе нужны научные споры и студенты — без Сабула с его условиями. И потом, смотри. Вы оба с Дапом все время говорите: надо напугать КПР идеей, что кто-нибудь полетит на Уррас. Но если вы будете только говорить об этом, а никто не полетит, вы только укрепите их позицию, только докажете, что обычай нерушим. Раз уж вы подняли этот вопрос на собрании КПР, значит, кому-то придется лететь. И это должен быть ты. Они тебя звали; у тебя есть причина, чтобы полететь туда. Полети и получи свою награду — деньги, которые они там для тебя держат, — закончила она, неожиданно и совершенно искренне рассмеявшись.
