Они собрали кровь в ту же оловянную чашку, в которую наливали воду. Несмотря на ужасную жажду, некоторые матросы так и не смогли заставить себя пить кровь. Чейз заставил себя воспринимать кровь как лекарство «для воспаленного нёба». Все, однако, были готовы есть. Чейз вонзил нож в кожистую плоть у основания шеи и сделал надрез по окружности всего панциря. Это далось ему с трудом, но в конце концов они смогли вынуть мясо и внутренности. С помощью трутницы, сохранившейся в одном из бочонков с инструментами, матросы развели огонь прямо в панцире и приготовили черепаху, «и кишки, и все прочее».
Проведя десять дней на одном хлебе, люди жадно набросились на мясо. Их зубы разрывали сочную плоть, а теплый мясной сок бежал по лицам, покрытым слоем соли. Инстинкты подсказывали им, какие самые питательные части у черепахи. Богатые полезными веществами сердце и печень Чейз назвал «невыразимо прекрасной пищей». Голод был так силен, что, начав есть, люди уже не могли остановиться. Средних размеров черепаха предоставила бы каждому в шлюпке около трех фунтов мяса, фунт жира и, по крайней мере, полчашки крови. Все это составляло свыше четырех с половиной тысяч калорий – все равно что хороший ужин в День благодарения. И для оголодавшего человека, за прошедшие десять дней съевшего всего четыре фунта хлеба, это было чрезвычайно много. Общая обезвоженность организма не позволяла желудку выделять достаточно пищеварительного сока. Но ни Чейз, ни Никерсон ни разу не упоминали, чтобы хоть кто-нибудь решил припасти черепашье мясо на следующий день. Изголодавшиеся люди не могли отказаться даже от части этого пиршества.
«Мы, наконец, насытились, – писал Чейз, – и я почувствовал себя намного лучше». Только теперь они поняли, что вместо того, чтобы ограничиваться всего двумя черепахами, им нужно было найти, забить и приготовить любую тварь, выжившую после крушения.
Впервые за несколько дней было достаточно ясно, чтобы произвести вычисления и определить координаты. Калькуляции Полларда показали, что они приближались к восьми градусам южной широты. С момента крушения они прошли почти пятьсот миль и, если судить только по пройденному расстоянию, двигались с опережением планируемых сроков. Тем вечером среди костей и обугленного панциря Ричард Петерсон вновь возносил молитвы Господу.
Следующие три дня погода оставалась тихой и ясной. Ветер сменился на северный, и китобои снова шли прямо к Перу. Полные животы склоняли их к мысли, что «возможно, все было не столь ужасно, как могло показаться поначалу». Никерсон отмечал, что «охватившая их лень и беспечность казались странными для людей в таком отчаянном положении». Только жажда не давала им забыться окончательно. Чейз писал, что, даже наевшись черепахового мяса и выпив крови, они все еще страстно желали сделать хоть глоток прохладной воды. «Если бы не муки жажды, то мы наслаждались бы покоем и прекрасной погодой».
Третьего декабря, в воскресенье они съели последний хлеб. Для людей в лодке Чейза это был поворотный момент. Сначала они не заметили особой разницы, но чем дольше они ели галеты, тем меньше их мучила жажда. Люди все так же были сильно обезвожены, но теперь они не ели пропитанный солью хлеб. Вечером, после того, как в лодке Чейза состоялось «ежедневное молитвенное собрание», сгустились тучи, и стало совсем темно. Где-то в течение этих десяти часов они потеряли лодку Джоя. Ее исчезновение было столь внезапным, что Никерсон боялся, «как бы лодка не пошла ко дну». Поллард сразу же повесил на верхушку мачты фонарь, а вся его команда вглядывалась во тьму в поисках пропавшего вельбота. Где-то через четверть мили они увидели слабый огонек, мерцающий во мраке. Это был фонарь Джоя. Три лодки снова воссоединились.
Еще через две ночи потерялся Чейз. Вместо того чтобы зажечь фонарь, первый помощник выстрелил из пистолета. Вскоре после этого из темноты появились Поллард и Джой. Той ночью капитан и помощники договорились, что, если их снова разбросает в разные стороны, они не будут пытаться найти друг друга. На поиски уходило слишком много времени. А если бы одна из лодок перевернулась или была сильно повреждена, едва ли две другие могли бы ей как-то помочь. Все три лодки были и так перегружены. Они не смогли бы принять на борт хоть что-нибудь еще, не рискуя пойти на дно.
Случись что, и им пришлось бы веслами отталкивать от своих бортов людей с затонувшей лодки. Все это прекрасно понимали и сошлись во мнении, что дальше нужно действовать в одиночку. Но их «небывалая тяга друг к другу», по словам Чейза, была настолько сильной, что никто не решался пуститься в самостоятельное плавание первым. Этот «отчаянный инстинкт» побуждал их «цепляться друг за друга, даже когда сами они едва оставались на плаву».
Восьмого декабря, на семнадцатый день плавания, разбушевался шторм. Ветер стегал дождем, доходя порой до скорости в сорок-пятьдесят узлов. Это была сильнейшая буря за все время путешествия, и матросы не только убрали паруса, но и разобрали мачты. Огромные волны вздымались гигантскими гребнями, и ветер взбивал пену на их вершинах.
Несмотря на ужасающие условия, люди пытались собрать в паруса дождевую воду, но скоро поняли, что паруса насквозь пропитаны солью и собранная вода не отличается на вкус от морской. Среди огромных волн лодки стали полностью неуправляемыми. «Море вскипало до невиданных высот, – вспоминал Чейз, – и каждая набегающая волна казалась последней». Не оставалось ничего другого, как только лечь на дно вельбота и «с твердостью и самообладанием ждать надвигающейся беды». Бурные ветры в Тихом океане могут поднимать волны высотою до сорока футов, но огромные размеры волн на самом деле играли на руку терпящим бедствие людям. Перескочив через гребень, вельботы на какое-то время оказывались под защитой самой волны. Отвесные стены воды за бортом выглядели устрашающе, но ни одна из них не разбила лодку и не пустила ее на дно.
Едва ли кто-то «не испытавший подобного» может представить себе, что такое «непроглядная тьма», писал Никерсон. Темнота эта была тем ужасней, чем ярче сверкали молнии, окутывавшие лодки потрескивающими сполохами огня. Лишь к полудню следующего дня ветер утих настолько, что люди осмелились приподнять головы. Это было невероятно, но все три лодки все еще находились рядом друг с другом. «Лишь по промыслу Божьему мы пережили ту ночь, – писал Чейз. – Нет никакого разумного объяснения тому, что такие крохотные существа, как мы, могли выжить, пройдя сквозь горнило бури».
Они не спали всю ночь. Каждый верил, что не доживет до утра. Когда Чейз приказал устанавливать мачты, чтобы возобновить плавание, люди зароптали. «Моя команда была так подавлена, – вспоминал Чейз, – что даже страх смерти не мог заставить их приняться за работу».
Но Чейз был неумолим. «С большим трудом» еще до восхода солнца он заставил матросов вновь поставить мачты и установить зарифленный грот и кливер. Когда солнце поднялось, все три лодки снова шли под парусами. При свете дня китобои «вновь увидели печальные лица своих компаньонов». Пока они плыли к югу, еще не утихшие после большого шторма волны били в борта, расширяя щели. Приходилось постоянно вычерпывать воду. Для изможденных, мучимых жаждой людей это стало «назойливой и чрезвычайно утомительной задачей». В полдень субботы, девятого декабря они вновь провели ориентировку по солнцу. Согласно вычислениям, они находились на семнадцати градусах сорока минутах южной широты. За семнадцать дней, проведенных в море, они прошли больше, чем рассчитывали, и покрыли уже почти тысячу сто морских миль. Но из-за сильных восточных ветров они теперь были дальше от побережья Южной Америки, чем в самом начале своего путешествия.
