Повсюду, до самого горизонта, словно дно сияющей синей миски, блестела спокойная океанская гладь. Во рту пересохло так, что люди не могли говорить, не то что петь гимны. Молитвенные собрания сами сошли на нет. В то воскресенье люди тихо сидели в лодках, отчаянно желая избавления от страданий и зная, что дома, на Нантакете, тысячи людей сидят на деревянных скамьях, ожидая проявления Божьей воли.
Квакеры всегда стремились к сосредоточению, отсекая все мирское в поисках божественного духа. Когда кто-либо хотел выступить с проповедью, он начинал говорить нараспев, полурыдая и лишь изредка возвращаясь к нормальной речи. Хотя среди команды «Эссекса» было всего несколько по-настоящему религиозных квакеров, каждый, кто родился на Нантакете, хоть раз был на молитвенном собрании. Обычаи таких встреч были частью их общего культурного наследия.
До сих пор только афроамериканцы, и в особенности – шестидесятилетний Ричард Петерсон, проводили время в молитвах. В море это было обычным делом. Белые матросы поглядывали на черных и перенимали их евангелистский стиль, находя в нем источник духовной силы, особенно во время тяжких испытаний. В 1818 году капитан судна, давшего течь в разгар североатлантического шторма, умолял чернокожего повара, прихожанина Баптистской церкви в Нью-Бедфорде, просить Господа о помощи от имени всей команды. Повар бросился на колени посреди палубы и «неистово молил Бога спасти и защитить от ярости шторма». Судно вышло из бури без потерь.
Но в тот день под палящим солнцем именно Поллард начал говорить о Боге. Его голос был едва слышен. Преодолевая спазмы пересушенного горла, капитан прохрипел, что пришла пора самим позаботиться о себе. Он велел дать каждому двойную порцию еды, чтобы ночью матросы могли грести «до тех пор, пока с той или другой стороны не подует ветер».
Все тут же согласились с предложением. Наконец-то, после стольких дней бездействия, когда ничто не могло отвлечь людей от жажды и голода, у них нашлось хоть какое-то занятие. Они съели хлеб и прочувствовали каждую каплю воды, оросившую их иссушенные рты. Они с нетерпением ждали ночи. Обычно умение грести определяло ценность каждого человека на китобойном судне. Любая команда гордилась своей способностью грести легко и быстро по многу часов подряд, и ничто не доставляло такой радости, как соревнования между вельботами. Но той ночью соперничество, если оно вообще было, скоро утихло. Подростки и юноши гребли, как старики, стеная и содрогаясь от каждого удара весел. За прошедшие недели они изглодали себя. Даже сидеть на жестких скамьях было пыткой. Исхудавшие, похожие на палки руки с трудом удерживали весла, люди едва могли грести. После того как один из них упал в обморок, матросы поняли, что не смогут больше выдержать подобного напряжения.
«Мы почти не сдвинулись с места, – вспоминал Чейз. – Голод, жажда и длительное безделье так ослабили нас, что за три часа сдались даже самые стойкие. И мы отказались от принятого плана». Воздух клокотал в горле и легких, когда они легли на дно лодки, пытаясь отдышаться. Людям было невыносимо жарко, но на сухой, истончившейся коже не проступило ни капли пота. Когда дыхание стало тише, они еще раз поразились тишине безветренного и пустого океана. Но на следующее утро что-то изменилось. Послышался шелест воды, и впервые за пять дней они почувствовали ветер на лицах. И хотя ветер им не сопутствовал, а дул на юго-восток, люди приветствовали его «с почти бешеным чувством благодарности и восторга».
К полудню ветер усилился, взял еще южнее, и они снова были вынуждены убрать паруса и мачты. Но к следующему дню ветер стих настолько, что матросы опять подняли паруса. Несмотря на перемену в погоде, та ночь, по воспоминаниям Чейза, стала «одной из самых грустных ночей во всем перечне наших страданий».
Теперь они знали наверняка, что, даже если ветер будет все время дуть на запад, им не хватит пресной воды, чтобы продержаться те тридцать или даже больше дней, необходимых, чтобы добраться до побережья Чили. Мучения становились все нестерпимей. Как будто жажда и голод отравили людей. Рот был полон вязкой и горькой, «невыносимой на вкус» слюны. Волосы начали выпадать клочьями. Кожа была обожжена и покрыта ранами, так что каждая капля морской воды жгла ее словно кислота. И самое странное: когда глаза запали, а скулы выступили четче, все люди стали похожи друг на друга, словно зеркальные отражения, затертые до неузнаваемости голодом и жаждой.
В эту долгую, мрачную неделю китобои пытались поддерживать себя своего рода молитвой: «“страдание и терпение” не сходило с наших губ, – вспоминал Чейз, – и “решимость”, решимость настолько сильная, что ее хватало на то, чтобы цепляться за крупицы надежды, пока мы могли еще дышать». Но к ночи девятнадцатого декабря, почти через месяц после крушения, несколько матросов все же сдались. Чейз видел это «в их слабом духе и поникших плечах» – «крайнее безразличие к собственной судьбе». День, два, и эти люди, возможно, умерли бы.
Следующее утро началось, как и многие другие. Никерсон вспоминал, что часов в семь они «сидели на дне своей небольшой лодки, тихие и удрученные». Девятнадцатилетний Уильям Райт из Кейп-Кода встал, чтобы размять ноги. Он бросил взгляд вперед, потом всмотрелся пристальнее.
«Земля!» – закричал он.
Глава девятая
Остров
Люди в лодке Чейза все как один уставились вперед. Изнуренные голодом и жаждой, ослепленные блеском солнца и моря, они и раньше видели миражи. Матросы боялись, что и эта земля – призрак. Но все они видели вдалеке белый песчаный пляж. «Это было не видение, – писал Никерсон, – это был настоящий остров». Даже те, кто уже совсем пал духом, воспряли к жизни. «Все тут же очнулись, – вспоминал первый помощник, – будто от удара тока. И вновь нами овладел небывалый порыв. Мы очнулись от летаргии чувств и, казалось, родились заново». На первый взгляд остров жутким образом походил на их родной Нантакет: невысокий и песчаный, покрытый зеленью. Чейз назвал его «отрадой для измученного взора». Никерсон тут же решил, что «это конец всем нашим злоключениям и страданиям». «Никогда больше я не видел ничего более красивого», – писал он.
Прошло немного времени, и землю заметили на двух других лодках. С пересушенных губ срывались невольные крики радости. «Нельзя описать словами, – писал Чейз, – что мы чувствовали. Новую надежду, страх, благодарность, удивление и ликование – все пронеслось через нас, придав нам сил». К одиннадцати часам они подошли к острову на четверть мили. Теперь они видели, что это был не песок, а камни, тридцатифутовые отвесные скалы. Если не считать их, поверхность острова была на удивление плоской и покрытой свежей зеленью. Это был добрый знак, свидетельствующий об источниках пресной воды. Поллард и Чейз изучали каждый свою копию «Навигатора» Боудича.
Судя по предыдущим наблюдениям, это должен был быть остров Дюси, расположенный на двадцати четырех градусах двадцати минутах южной широты и ста двадцати четырех градусах сорока минутах западной долготы. Проведя месяц в море, пройдя не меньше полутора тысяч морских миль, китобои оказались дальше от побережья Южной Америки, чем в начале своего путешествия.
Но сейчас люди боялись, что остров может быть населен. «В нашем тогдашнем состоянии, – писал Никерсон, – мы едва ли смогли бы сопротивляться местному населению». Держась в сотне ярдов от берега, они начали огибать остров. «Мы часто стреляли из пистолета, – вспоминал Никерсон, – когда проходили рядом с долиной или леском, чтобы местные жители вышли полюбопытствовать и обнаружили себя. Но никто так и не появился». Остров был неправильной формы, продолговатый, около шести миль в длину и трех – в ширину, обрамленный зубчатыми скальными выступами и коралловыми рифами. Все три лодки медленно приближались к северной его оконечности. И остров укрыл их от юго-восточного ветра. Следуя изгибам береговой линии, путешественники нашли самый большой пляж острова. «Он казался самым многообещающим из всего, что мы видели, – писал Никерсон. – Тут мы могли попытаться пристать к берегу». Но сперва Чейз решил предпринять разведывательную экспедицию, а все три лодки должны были стоять поодаль, на случай, «если дикари засели в засаде».
