Но даже в этом по-семейному сплоченном сообществе существовали свои разграничения, и Томас Никерсон был одним из тех, кто прозябал на его задворках, ища способа подняться выше. Горькая правда заключалась в том, что мать Никерсона, Ребекка Гибсон, была уроженкой Нантакета, а его отец, Томас Никерсон, – выходцем с Кейп-Кода, и Томас-младший родился в 1805 году в Харидже. Лишь шесть месяцев спустя он, его сестры и его родители окончательно переехали в Нантакет. Они опоздали на шесть месяцев. Нантакетцы скептически смотрели на тех, кто родился не на их острове.
Они называли их «чужаками» или даже «придурками» – словечком, предназначавшимся сначала для выходцев с Кейп-Кода, но потом распространившимся на всех, кому не повезло родиться на материке.
Возможно, к Томасу Никерсону относились бы чуть иначе, принадлежи его мать к одной из старых нантакетских фамилий, к Коффинам, Старбакам, Мейси, Фолджерам или Гарднерам. Но увы. Многие на острове могли претендовать на то, чтоб вести свой род от одной из почти двадцати фамилий так называемых «первых поселенцев». Гибсоны и Никерсоны не имели тех многочисленных родственных связей, которые поддерживали большинство нантакетцев. «Может быть, и есть где-то в мире такое же место, – говаривал Овид Мейси, – где жители так же тесно связаны кровным родством, как здесь, и так же привязаны к земле, на которой они живут, и друг к другу». Друзья и корабельные товарищи Никерсона, Оуэн Коффин, Чарльз Рэмсделл и Барзилай Рей, причисляли себя к старожилам. Томас мог играть с ними, ходить с ними в море, но глубоко в душе он знал: как бы сильно он ни старался, он все равно оставался для них «придурком».
От того, кем был человек в китовом промысле, зависело, где он жил. Если он был владельцем корабля или торговцем, то чаще всего он проживал на Плезант-стрит, отодвинутой подальше на холм, прочь от шума и зловония причалов. (В последующие десятилетия, когда их амбиции потребовали большего пространства и большей публичности, они спустились ближе к Мейн-стрит.) Капитаны, напротив, стремились выбрать дом на Орандж-стрит, оттуда открывался лучший вид на гавань. Если дом стоял на восточной оконечности улицы, капитан мог наблюдать, как на причале идет погрузка судна, и видеть все, что творится в гавани. Помощники выбирали место у подножия холма, «под банкой», на Юнион-стрит, в тени домов, владельцами которых они мечтали однажды стать.
На углу Мейн- и Плезант-стрит возвышался огромный Южный Дом встреч Друзей, построенный в 1792 году на останках Большого Дома встреч, некогда царившего над квакерским кладбищем, раскинувшимся в конце Мейн-стрит. Хотя Никерсон и был воспитан как конгрегационалист, он бывал в Домах встреч квакеров на Броад-стрит. Любой подтвердил бы, что половина из тех, кто посещал собрания квакеров, не принадлежали к их религиозной общине.
Немного ранее, двадцать девятого июня того же года, Овид Мейси засвидетельствовал, что публичное собрание квакеров в Южном Доме встреч посетило две тысячи человек – больше четверти всего населения острова.
И хотя многие пришли ради спасения своих душ, подростки и юноши преследовали иные цели. Ни одно другое мероприятие в Нантакете не давало такой возможности повстречаться с представительницами противоположного пола. Нантакетец Чарльз Мерфи описал в стихах, как молодой человек, такой же, как он сам, проводил длинные перерывы между речами, характерными для квакерских собраний. Сидел и, поглощая жадным взором всю красоту, собравшуюся там, рассматривал смешенье лиц и платьев.
Еще одним местом встреч молодых влюбленных была небольшая гряда между холмов за городом, где стояли четыре ветряные мельницы. Здесь пары могли наслаждаться живописным видом города и Нантакетской гавани, с маяком, только что выстроенным на Грейт-Пойнт. Его было видно отовсюду.
Но, что удивительно, нантакетцы, даже самые молодые и отважные, вроде Никерсона и компании, редко выходили за ворота маленького города. «Хотя остров наш мал, – признавался в письме один из торговцев китовым жиром, – а я никогда не был ни на восточной, ни на западной его оконечности, а в последние годы, пожалуй, не отходил от города дальше чем на милю». В мире китов, морских змей и зловещих знаков в ночном небе все нантакетцы, и мореходы, и сухопутные жители, взирали на город как на священное, огражденное место повседневных привычек и бесконечных родственных союзов. Это место было их домом.
Внутри внешне спокойного квакерского сообщества кипели страсти. Глядя на этих людей, каждый четверг посещающих многотысячные собрания, на мужчин в длинных черных пальто и широкополых шляпах, на женщин в платьях в пол и придирчиво выбранных шляпках, можно было бы подумать, что жизнь их размеренна и упорядоченна. Но, помимо общей веры и общего наследия, их души тревожило и кое-что еще – одержимость китобойным промыслом. И, как бы ни старались жители острова скрыть это, каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок разделяли дикую жажду крови, страсть к охоте, передававшуюся из поколения в поколение.
Эту страсть нантакетец впитывал с молоком матери. С первыми словами ребенок учил язык охоты. Например, слово «таунор» – заимствованное у вампаноагов понятие, означавшее, что кита удалось увидеть дважды. Чтобы дети засыпали быстрей, им рассказывали об убийствах китов и о китах-убийцах. Одна мать, смеясь, рассказывала, как ее девятилетний сын привязал к вилке моток хлопковой пряжи и попытался загарпунить кошку. Мать вошла в комнату в ту минуту, когда напуганное животное бросилось бежать. Не понимая, что происходит, мать подхватила упавший клубок. Словно опытный гарпунер, мальчик кричал: «Трави, мама! Трави! Она нырнула в окно!»
Ходили слухи, что на острове существовало тайное общество юных девушек Нантакета, которые клялись выходить замуж только за того, кто убил кита. Чтобы помочь этим юным особам распознать охотников, гарпунеры носили на отворотах булавки в виде дубовых клиньев, какими удерживают гарпунный линь в колодке со свинцовым кипом. Гарпунеры, физически развитые и имеющие шанс когда-нибудь занять место капитана, всегда считались самыми перспективными из нантакетских холостяков.
Вместо того чтобы пить за здоровье, нантакетцы предпочитали гораздо более мрачный тост:
Пусть живое умрет,
Пусть убийца живет,
Богатства женам моряков,
Удачи храбрым китобоям.
Несмотря на браваду этого маленького тоста, со смертью нантакетцы сталкивались очень часто. В 1810 году на острове Нантакет было сорок семь детей-сирот, а почти четверть женщин старше двадцати трех лет (в этом возрасте обычно выходили замуж) были вдовами.
Уже став стариком, Никерсон по-прежнему ходил на могилу родителей на старом Северном кладбище. В 1819-м, незадолго до того, как отправиться в плавание на борту «Эссекса», он, несомненно, также шел по кладбищу, по опаленной солнцем траве, меж покосившихся надгробий.
Первым умер отец Никерсона. Девятого ноября 1806 года. Ему было тридцать три. На его могильном камне выбито:
Раздавленные, словно мотыльки,
Мы обратились в прах,
Судьбе противиться не в силах.
Жизнь кончена.
Мать Никерсона, родившая пятерых детей, умерла меньше чем через месяц. Ей было двадцать восемь. Ее старшей дочери – восемь, а единственному сыну – всего два года. Ее эпитафия гласит:
