Она, конечно, смущалась и просила ждать ее за школой: «Ученики и коллеги, как тебе не понять?»
Он брал ее тяжелый портфель, набитый тетрадями, и они шли гулять. Денег хватало только на пельменную или сосисочную, но их это вполне устраивало. За высоким мраморным столиком, обжигаясь горячими сосисками, макая их в жгучую горчицу, стоявшую тут же, на столе, в стеклянной банке, и запивая все это жидким кофе из котла, они разговаривали обо всем.
Шура рассказывал ей про институт, про последний байдарочный поход по рекам Маньё и Хунге – он тогда был заядлым байдарочником, – про последнюю книгу, которая его особенно потрясла. Про увиденный фильм – «Андрей Рублев» Тарковского. Вот уж талант так талант!
Тася слушала внимательно, перебила только однажды, прервав на середине фразы:
– Шурик! А зачем тебе все это надо?
Он от удивления и волнения глотнул из стакана еще горячий кофе и, чуть не подавившись, глупо спросил:
– Что – это, Тася? Прости, я не понял!
– Ты все понял, не ври! Я про себя и… про нас. Зачем тебе это все? – повторила она. Отведя взгляд и чуть помолчав, тихо сказала: – Разве ты не понимаешь, что это все напрасно? Бес-пер-спек-тив-но? – произнесла она по слогам. – У нас с тобой нет ничего впереди. Нет будущего, понимаешь?
– Почему? – тупо спросил он. – Почему ты так считаешь?
Она сморщилась, словно ее утомил этот дурацкий разговор.
– Да потому, Шура! И не строй из себя дурака! Я тебя старше на тысячу лет! Ты забыл? На целую жизнь, Шура! И в ней столько было дерьма, в этой жизни… А ты еще совсем ребенок, Шурка! Дитя, чистое и непорочное. – И она улыбнулась. – Рядом с тобой должно быть точно такое же дитя – тоже чистое и непорочное! И это будет правильно, Шурик! Справедливо. Потому что так устроена жизнь!
Он ненавидел, когда она называла его Шуриком.
– А если я люблю тебя! – Он хрипло сорвался на крик. – Разве такое не случается? Разве так не…
Она его перебила:
– Случается, да. Но это не для меня. Я так не смогу. Мне будет неловко, стыдно, понимаешь?
– Перед кем?
– Перед собой. Это сначала. А вскоре и перед тобой.
Он стал отчаянно спорить, уговаривать ее, даже настаивать.
Тася молчала, не ответив ему ни разу.
Только когда он заговорил о женитьбе, рассмеялась:
– Замуж? За тебя? Нет, нет, я не про то! Я про другое! Замуж за мальчика, который моложе тебя на шесть лет? Знаешь, как будет все это выглядеть? Нет? Ну я тебе объясню! Засидевшаяся в старых девах взрослая тетка ухватилась за последний шанс! Нет, мне наплевать, что скажут люди! Давно наплевать! Это важно мне, понимаешь? Именно мне! И потом, – она помолчала, – куда ты меня приведешь? – И посмотрела ему в глаза. – К маме и Людке? Или пойдем ко мне? Тебе рассказать, какой там у меня ад? Хочешь послушать?
Он стал ей возражать, снова приводить примеры, настаивать на том, что главное в жизни – любовь. А все остальное – чушь и бред! Какие-то шесть лет! Подумаешь! История знает примеры похлеще! Куда привести – вот уж вопрос! Да вариантов куча!
– Ну например? – усмехнулась она. – Нет, Шура! Вариантов в данном случает нет. Ни одного. Согласна с тобой, главное в жизни – любовь. Видишь, как меня мордой ни тыкали, а все еще верю. Но есть и другое главное! Из чего и состоит жизнь.
Близки они стали примерно через три месяца после бесконечных шатаний по городу – мать и сестра сподобились уехать в Киев к родне. Вот тогда и была у Александра с Тасей неделя почти семейной жизни. Почти семейной – тихой, размеренной, с завтраками и ужинами, с вечерними прогулками в парке, с походами в магазин. И эти семь дней он помнил всю жизнь, считая их лучшими и самыми счастливыми в жизни.
Тася решительно отвергала все разговоры об их дальнейшей жизни. А он упрямо думал: «Ну что ж, подожду! Ждал ведь сколько лет и дождался. Закончу институт, уеду на Север, заработаю. Что-то решу с жильем – в конце концов, разменяем квартиру! Портить жизнь себе я не позволю. Я не Людмила!»
Он был полон оптимизма, светлых планов, наивных надежд. И еще – был полон любви. Захлебывался в любви и нежности к Тасе. Ничего не изменилось, ничего. По-прежнему для него не существовало других женщин. А их было навалом! Студентки кокетливо заглядывали ему в глаза, словно что-то обещая, и загадочно улыбались. Он совершенно спокойно и равнодушно отмечал: «У этой прекрасные ноги. У этой – глаза. А эта – вообще хороша, всем удалась, не поспоришь».
И проходил мимо.
Летом, перейдя на третий курс, он уехал в Удмуртию на заработки. Мечтал купить Тасе новое пальто – старое совсем износилось.
Уехал в конце июня, вернулся в конце августа. Загорелый, окрепший, с мускулистым мужским торсом. Совершенно исчезли признаки юнца – он и сам с удовольствием видел в зеркале настоящего, как ему казалось, мужика и был страшно горд этим. Отрастил бороду – бриться там было несподручно. Борода его, конечно, взрослила.
Мать и сестра ахали и охали, глядя на него. Правда, Людка велела, чтобы «этот дурацкий веник» он тут же состриг.
Но он решил, если не понравится Тасе, то тогда избавится моментально. А Людка и мать тут ни при чем.
Вернулся поздно вечером, звонить Тасе не стал, думал устроить сюрприз. Решил приехать рано утром, чтобы встретить ее перед школой.
Сели ужинать, и он заметил, что мать и Людка как-то странно переглядывались, словно раздумывали, сказать ему что-то или смолчать?
Наконец сестра начала:
– Шур! Тут такие дела… – И она замолчала, посмотрев на притихшую мать, словно ища у нее поддержки.
Та отвела глаза.
– Что? – коротко спросил Александр. – Что у вас еще приключилось?
– У нас ничего, – ответила мать. – Тася вот…
– Что – Тася? – спросил он, не узнавая свой голос, сиплый, тонкий и истеричный.
– Тася… в общем, ее больше нет.
– Как это – нет? – не понял он. – Где нет? Здесь, в Москве?
Обе молчали.
Он заорал:
– Вы что, сошли с ума? Да говорите же наконец! Что значит – нет?
– Тася… погибла, – с трудом выдавила из себя мать. – Точнее, покончила с собой. Повесилась Тася. Вот такие, Шура, дела.
Сестра сочла нужным вступить в разговор:
– Она вообще была странной в последнее время. Хотя она была странной всегда. Да, мам? – Людмила посмотрела на мать, ища у той поддержки. – Думаю, она опять вляпалась в очередную историю, – продолжала сестра, – еще в один некрасивый роман. В этом деле она была мастерицей. Вечно ее не туда заносило. И выбиралась всегда, как из болота, – еле спасалась. То художник, пьяница горький. То тот старый козел, обремененный семьей. Тогда чуть не сдохла после аборта. Помнишь, мам? В последнее время мы виделись редко, с ней было тяжело в последнее время. Печальная была, тоскливая, вечно глаза на мокром месте. Я ее про личную жизнь – она отмалчивается: «Не надо, Люд! Не хочу на эту тему говорить». Мне вообще казалось, что она меня избегает – и встреч, и звонков.
