– Ты ошибаешься! – с детской горячностью воскликнула Надя.
– Посмотришь.
– Вера… – спросила Надя. – А почему ты сама замуж не выходишь?
– Интересно, за кого? – усмехнулась Вера. – За Хопёра? Ты, моя дорогая, была слишком мала, а я отлично помню: женщины нашего круга всегда выходили замуж только за достойных мужчин. Или уж оставались независимыми. Если бы не революция, то я, наверное, была бы известной эмансипэ. Ездила бы в Париж на съезды суфражисток!
Тут по ее лицу будто печальная тень пробежала, и чуткая Надя сразу это заметила.
– О ком ты думаешь, Верочка? – спросила она с сочувственной тревогой.
Вера встряхнула головой, словно отгоняя ненужное воспоминание, и сказала:
– Почему непременно «о ком»? Нет, замуж я не выйду, – твердо добавила она. И положила перед сестрой вскрытый конверт, который достала из кармана своего ночного халата. – Чуть не забыла. Почитай.
– От Лиды! – обрадовалась Надя.
Она вынула письмо из конверта и начала читать про себя, но тут же взволнованно прочла и вслух:
– «Верочка, Надя, умоляю: приезжайте ко мне, пока это еще возможно. Не тешьте себя иллюзиями нэпа. В Сорбонне я общаюсь со знающими людьми, отсюда многое виднее. Я уверена, передышка в России ненадолго. Кровавое колесо уже не остановить, впереди страшные времена». Ты тоже так думаешь? – опустив руку с письмом, растерянно спросила Надя.
– Не знаю, – ответила Вера. – Но я слишком много сил вложила в Ангелово. И черт знает кому теперь оставить? Ни-за-что! – Она встала и, уже подойдя к двери, сказала: – А о Фамицком подумай.
Вряд ли Надя могла воспользоваться сестриным советом. Совсем о другом были ее мысли…
Этот другой тем временем ужинал, сидя за простым деревянным столом. В избе царило гнетущее молчание.
– Миски подай, – буркнула невестке Авдотья. – Не видишь, картошка стынет.
Наталья поспешно принесла глиняные миски. За десять лет замужества она стала выглядеть еще более унылой. Будто тяжкую ношу тянула. Что ж, удивляться не приходилось: хоть Степан и хороший муж, а только вечно всем недовольная свекровь из кого угодно все соки вытянет. Наталья так была ею зашугана, что и сейчас под Авдотьиным взглядом уронила миски, которые собиралась расставить на столе.
– Ох ты господи! – воскликнула Наталья, глядя на разлетевшиеся черепки. – Сейчас соберу, сейчас…
– Дура косорукая! – заорала свекровь. – Чего тут соберешь теперя, чего? Слезы мои ты соберешь!
Наталья зарыдала и выбежала из избы.
– Мать, ну что ты? – примирительно заметил Степан. – Разбила и разбила.
Но примирительный тон только еще больше рассердил Авдотью.
– Вот дал Бог сыночков! – запричитала она. – Один отца убил да сам сгинул. Другой жену поучить не может! Третий бирюльки мастерит, и забот ему нету!
Степан встал из-за стола и вышел, хлопнув дверью.
– Нешто это жизнь? – не унималась Авдотья. – Горе мое горькое! – Она обернулась к стене, на которой висели старые фотографии. – Тимофеюшка, голубчик, забери меня к себе!
Паша тоже поднялся из-за стола и, подойдя к матери, приобнял ее.
– Мам, не расстраивайся, – сказал он.
– Дак ведь глядеть тошно, как вы живете! – всхлипнула та.
– Чем же плохо мы живем?
– А что хорошего? Степка вон женился на порожней бабе. Кто его старость доглядит?
За отсутствие детей Авдотья ненавидела невестку лютой ненавистью, забыв при этом, как сама же проедала Степану голову, убеждая его жениться на Наташке-сироте, чтоб та ему всю жизнь благодарная была, а ей бы, матери, сватов не иметь и свар с ними не знать.
– Еще будут у них дети, – сказал Паша.
– Уж сколько годов нету, откуда вдруг возьмутся? А тебя Ангеловы проклятые спортили! Что ты в той Москве делаешь?
– Учусь, мам. – Он достал из-за пазухи деньги. – Вот, возьми.
Вид денег подействовал на Авдотью лучше всяких утешений.
– Откуда у тебя? – Она быстро пересчитала их. – Ого!
– Чеканку на заказ сделал для нэпманской квартиры, – ответил Паша. И, кивнув на черепки, добавил: – Купи новые миски.
Довольная Авдотья спрятала деньги на груди.
– Ну, гляди сам, сынок, – сказала она. И деловито посоветовала: – Найди себе в Москве годную девку.
– Годную – это какую? – улыбнулся Паша.
– Пролетарку бери. Вон, Степка влип, как муха в навоз. Куда теперь денется? Жена не рукавица. А от деревенской нынче толку нету. Из бывших брать – тоже не дай бог. А пролетарки – они теперя в чести. В начальники выйдешь.
– Глупости, мам, – махнул рукой Паша.
– А Степке скажи, чтоб построже с бабой-то, – не унималась Авдотья. – Может, хоть тебя послушается, побьет ее, чтоб место свое знала.
Спорить с матерью было бесполезно. Да и не хотел Паша тратить на это время. Как и на то, чтобы убеждать брата бить жену – еще не хватало!
Степан никогда не ожидал для себя какой-то особенной, яркой жизни. Еще в юности он понял, что Бог не дал ему ни таланта, как у брата Пашки, ни способностей руководить людьми, как у брата Федора, – и никакого горя от этого не испытывал. Он принимал жизнь такой, как есть, и относился к людям по-человечески в любых обстоятельствах, прощая им недостатки и не подозревая, что способность к этому сама по себе является даром. Именно потому так мучило его отношение матери к его жене. Ну да, женился он на Наталье, не заметив как – прильнула она к его жизни, и само собою вышло, что уж вроде и нельзя не жениться, жалко же девку, вся деревня над ней посмеивается. А любовь… Да есть ли она? Если и есть, то у таких, как Пашка. Тоже как талант, наверное, не всякому от Бога положена.
Степан поднял фонарь повыше, осветил сеновал и спросил:
– Наташ! Ты здесь?
Из дальнего угла донеслось всхлипывание, поднялась Натальина голова, растрепанная, в клочках сена. Степан терпеть не мог бабьих слез.
– Ну чего ревешь? – поморщился он.
– А что ж мне делать, Степушка? – прорыдала Наталья. – Какая моя жизнь? Каждый день попреки!
– А зачем терпишь?
– А куда денешься? – вздохнула Наталья. – Ведь и ты терпишь.
– Это да, – пробормотал Степан. – Никуда теперь не денешься.
– Уж я и к бабке ходила, Степа, – виновато проговорила Наталья. – И к знахарю.
– Зачем? – не понял он.
– Ну как же? Брюхо-то… Порожнее. – Она снова всхлипнула. – Чем я господа прогневила?
– Да хватит тебе ныть! – взорвался Степан. – Без тебя тошно.
Смутное недовольство обстоятельствами и собой в этих обстоятельствах сменилось в его душе гневом – на жизнь, а больше на себя самого. Он не ожидал от себя такого сильного чувства.
