Будто водой холодной окатил.
– Лида в Париже, – холодно ответила Вера. – Преподавала в Сорбонне.
– Преподавала? А теперь?
– Понятия не имею! – резко произнесла она. – В Париже немцы, если ты забыл.
– Она… одна?
Робость, с которой он спрашивал о Лиде, была для Веры невыносима. Федор – и робость! Невозможное что-то.
– Не знаю, говорю же, – раздраженно бросила она.
Дверь открылась.
– Товарищ комдив, – сказал вошедший в зал военный, – помощь в доставке госпитального оборудования бойцами вашей дивизии оказана. Благодарю.
– Не за что, – кивнул Федор. – Познакомьтесь. Фамицкий Семен Борисович, военврач. Ангелова Вера Андреевна. Ты здесь, я понимаю, директор?
– Да. – Вера улыбнулась. Все-таки в невероятности совпадений есть своя приятность, и вот она, стоит перед нею. – А с Семеном Борисовичем мы знакомы. Надо же, привелось снова встретиться!
– Да. Для войны характерны разнообразные совпадения, – знакомым занудным тоном произнес Фамицкий. – Товарищ комдив, разрешите размещаться?
– Размещайтесь, – кивнул Федор. И сообщил Вере: – Фамицкий будет руководить госпиталем. Помоги ему разобраться с помещениями.
– С какими помещениями? – не поняла она.
– В Ангелово размещается госпиталь, – объяснил Федор. – Дивизия завтра дальше уходит, к Москве. А госпиталь здесь останется.
– То есть как здесь?! – воскликнула Вера. – В музее?
– Помещение музея передается госпиталю.
– Нет, погоди, я не понимаю… – Вера задохнулась от волнения. – Как это передается? А мы куда же? А экспонаты?
– Ну, склад же есть, – пожал плечами Федор. – Не до экспонатов сейчас, Вера.
– Товарищ комдив, связь налажена! – доложил вошедший ординарец.
И Федор пошел к двери, бросив на ходу:
– Разбирайтесь тут сами.
– В зале палату оборудуем, – не обращая внимания на Верину оторопь и обводя взглядом музейный зал, сказал Фамицкий. И спросил: – Вера Андреевна, а Надя… Она здесь?
Голос Фамицкого привел Веру в чувство. Кажется, это вообще является его главным свойством, приводить в чувство, притом мгновенно. Впрочем, неважно.
– Позвольте, какую еще палату? – возмутилась она. – Здесь музей! Его никто не закрывал, экспонаты не эвакуированы!
Семен Фамицкий – не Федор Кондратьев, на него Верин тон уж точно подействует.
– Экспонаты поможем складировать, – невозмутимо ответил он.
«Да, всех переменила война», – подумала Вера.
– Но… но здесь же ничего нет для госпиталя! – все-таки попробовала возражать она. – Даже кроватей.
– Сколотим пока топчаны, – занудливейшим и спокойнейшим тоном произнес он.
Вне себя от ярости Вера вылетела из зала.
Надю, раскрасневшуюся, только что освободившуюся после разливания кипятка, она едва не сшибла с ног на крыльце. Та ойкнула, схватилась за балясину.
– Это черт знает что! – воскликнула Вера.
– Ты о чем?
– Нас же бросили на произвол судьбы! А мы коллекцию сохранили! И Ольга Ивановна погибла! – Вера задыхалась от возмущения. – И после всего они хотят вместо музея госпиталь здесь устроить!..
– Вера! Как ты можешь? – потрясенно воскликнула Надя. – Ведь немцы в двух шагах! Будут наши раненые.
– Госпиталь можно разместить где угодно! – закричала Вера. – В школе, в сельском клубе! А музей уникален!
Махнув рукой, она бросилась прочь, оставив сестру в полнейшем изумлении.
– Здравствуйте, Надежда Андреевна, – услышала та.
Надя перевела взгляд с убегающей Веры на военного, вышедшего из особняка.
– Здравствуйте, – не узнавая его, кивнула она. – К сожалению, я…
– Фамицкий Семен Борисович, начальник госпиталя. А у вас я здесь бывал еще в годы нэпа. Не помните?
– Нет, – покачала головой Надя. И с горячностью произнесла: – Но это не имеет значения! Семен Борисович, что я могу делать? Мне очень хотелось бы помочь, – добавила она почти жалобно.
Если бы Надя способна была сейчас думать о чем-либо, кроме помощи госпиталю, она, конечно, заметила бы, каким взглядом он встретил ее умоляющий взгляд. Но на посторонние мысли она была сейчас не способна.
– Пойдемте, – сказал Фамицкий.
И Надя пошла с ним в особняк.
Керосиновая лампа горела тускло, чадила. Петька делал уроки при этом слабом свете, Наталья мыла в лохани посуду.
Едва Петька закрыл тетрадь, Авдотья сразу же перестала ворчать, что зря жгут керосин, а достала из-за божницы сложенное треугольником письмо и протянула внуку.
– Баб, сколько раз читал уже! – заныл было тот.
– Еще прочти, – велела Авдотья. – Небось язык не отвалится.
Вздохнув, Петька развернул письмо и стал читать:
– Здравствуйте, дорогие мои мамаша Авдотья Петровна, жена Наталья и сынок Петр! Спешу сообщить, что дела наши идут хорошо. Пока сдерживаем фашистскую гадину, а потом погоним прочь в ее логово».
– Про себя-то ничего и не пишет сыночек, – покачала головой Авдотья. – Все про войну да про войну.
Наталья в сердцах громыхнула мисками в лохани. Ей-то понятно было, почему муж ее отделывается от семьи казенными фразами…
И верно она понимала – совсем другие слова были в письме, которое в ту же самую минуту перечитывала у себя в избе Лушка Анисимова. Ей и вслух не надо было произносить Степановы слова – в самом ее нутре они звучали: «Мысли все об тебе, веселушка моя. И во сне сегодня видел, как ты смеешься. А смех у тебя в глазах, будто рыбки в чистой воде».
– Смех!.. – с досадой проговорила Лушка. – Прям обхохочешься!
Она бросила письмо на стол, но тут же взяла снова, прижала к глазам и заплакала. Было от чего ей плакать, ох было!
Из-за слез Лушка не заметила, как прошел по улице мимо ее дома высокий человек в шинели. Да и никто не заметил его в темноте – ни на улице, ни под окнами кондратьевской избы, к которой подошел он и замер…
– Гаси лампу, Наталья. – Авдотья поморщилась, будто под чьим-то взглядом. – Нечего керосин жечь. И завеску задерни.
Наталья задернула занавеску. Федор отпрянул от окна, прижался к бревнам родного дома, пытаясь унять гулкий стук сердца.
Вера стояла у окна в своей комнате. То есть не в своей, а в той комнатушке во флигеле, которая теперь должна была и комнатой ее стать, и директорским кабинетом. Если, конечно, она еще может считать себя директором музея…
Она смотрела на крыльцо особняка, освещенное тусклым керосиновым фонарем, который пришлось принести со склада из-за того, что отключено было электричество. Смотрела и ждала.
