И вдруг оказывается, что ничего Андрей Кириллович не знает – ни об этом крестьянском парне, выросшем у него на глазах, ни, главное, о своей старшей дочери…
Чувство, охватившее его сейчас, поздним вечером, когда он случайно увидел, как Лида целуется в парке у родника с Федором Кондратьевым, не было обычным отцовским возмущением. Это была тревога. И более чем тревога – это было смятение.
Профессор Ангелов, все ускоряя шаг, пошел прочь по освещенной луной аллее.
Он не может оставить все идти своим чередом. Не то теперь время, чтобы позволить себе надеяться на судьбу.
Федор лежал на своей расстеленной кожанке и смотрел, как Лида, освещенная первыми солнечными лучами, поправляет растрепавшуюся прическу. Почувствовав его взгляд, она обернулась и смущенно спросила:
– Что ты?
– Красивая. Глаз не отвести.
Он сел и устало потер лоб. Лида подошла, остановилась рядом. Федор обнял ее за талию.
– Устал ты, Феденька, – сказала она. – Глаза тебе усталость застилает.
– Думаешь, обманываю?
Он улыбнулся. Улыбка вышла короткая, но в том, как осветила она его гармонично вылепленное суровое лицо, было то же обаяние, которое еще десять лет назад свело с ума Лидочку Ангелову и заставило ее проговорить вот здесь же, у родника в усадебном парке: «Я тебе верю и буду любить тебя всегда».
– В уезде саботаж сплошной, – сказал Федор. – А кто революции поверил, кто работать хочет, тот не знает как. Не умеет.
– Тебе отдохнуть надо, – покачала головой Лида. – Нельзя день и ночь работать. – Она подошла к мраморной чаше, в которую лилась из родника вода, набрала ее в пригоршни, подошла к Федору и, проведя мокрыми руками по его щекам, губам, «сказочным» голосом проговорила: – Вода живая, умой моего любимого, пусть будет здоров и счастлив, пусть заботы его оставят… А что ты смеешься? – Она покачала головой, заметив его усмешку. – Правда ведь вода у нас живая. Уникальный химический состав. Папа статью об этом опубликовал в журнале Академии наук.
Федор поднялся. Его лицо и в самом деле стало яснее, приобрело даже детское выражение.
– Ты – живая вода, – сказал он.
И поцеловал Лиду так, как целовал в первое их свидание и всегда.
«Как похожа на мать-покойницу. Та же ясная красота».
Щуря воспаленные от бессонной ночи глаза, Андрей Кириллович смотрел в окно своего кабинета, как Лида идет из парка ко входу в усадебный дом. Как светятся в первых солнечных лучах короной уложенные косы и вся она светится, и не солнечным, а внутренним, собственным своим светом…
Андрей Кириллович вздохнул. Природа этого света была ему слишком понятна.
– Папа? Почему ты не спишь?
Она удивилась, войдя в дом и увидев отца на лестнице, ведущей вниз со второго этажа.
– А ты, Лида? – спросил Андрей Кириллович.
– Папа, я уже взрослая.
Ее голос звучал немного смущенно и немного вызывающе.
– Не сомневаюсь, – кивнул отец. – Но беспокоюсь за тебя невыносимо, Лидушка. Именно за тебя.
– Почему же именно за меня?
– Ты больше всех на свою маму покойную похожа.
– Разве? Мне кажется, на маму Надюшка у нас похожа.
– Ты, Лида, ты, – покачал головой отец. – И внешне, и… Так же доверчива. Но маме было кому доверяться…
– А мне, по-твоему, доверяться некому?
Теперь в ее голосе прозвучал прямой вызов. И ответить на него можно было только прямо.
– Боюсь, ты доверяешься Федору напрасно, – сказал отец.
– Папа! – укоризненно воскликнула Лида.
– Лида, я не привык лгать, – глядя в ее ясные голубые глаза, сказал он. – Ни вам, ни себе самому. Ночью я видел тебя с Федором у источника и обязан тебе сказать…
– Мы с ним любим друг друга! – перебила его Лида. – И собираемся пожениться.
– Сейчас не время для такой свадьбы, – жестко проговорил отец.
– Для какой – такой? – возмутилась она. – С крестьянским сыном? Папа, как тебе не стыдно! Кондратьевы всю жизнь нам близки!
– Думаешь, я об этом забыл? – мягко проговорил отец. – Тимофей мой молочный брат, с колыбели был мне другом. Но именно поэтому…
– Федя меня любит! – воскликнула Лида. – И я его люблю. Если бы не революция, он и реальное училище закончил бы, и уже на инженера бы выучился!
– А кто ее сделал, такую революцию? – Андрей Кириллович тоже повысил голос. – Он же и сделал.
– Он… он… – Детская обида зазвенела в Лидином голосе. – Он лучше всех!
– Не спорю, Лидушка. – Отец вернулся к мягкому тону. В конце концов, дочь ничем не заслужила его резкости. – Федор незаурядный человек. Сильный характер. Рожден руководить людьми, теперь это совершенно очевидно. Но я думаю не о нем, а о тебе.
– Я с ним счастлива! И буду счастлива.
– В будущем – возможно. Но сейчас мы должны уехать.
– Кто – мы?.. – потрясенно и растерянно спросила она.
– Я, ты, Вера и Надя. Мы уезжаем все вместе.
Лида побледнела так, будто вот-вот потеряет сознание.
– Как уезжаем?.. – с трудом выговорила она. – Ты же сам говорил…
– Говорил! И думал! – со все возрастающим волнением произнес отец. – Что мы должны выполнять свой долг при любых обстоятельствах. Хранить Ангеловскую коллекцию. Учить детей. Я действительно так думал, Лида! Но я не могу идти против всех. Нас ненавидят за то же, за что прежде любили. Раньше говорили: они учат. Теперь: они поучают. Раньше – хранят народные таланты. Теперь – заграбастали народное добро.
– Папа, ты ошибаешься! – Лидин голос взлетел и задрожал. – Это совсем не так! Дети приходят в школу и занимаются с прежней радостью! Да один только Паша Кондратьев чего стоит!
– Я не о детях, – поморщился отец. – Взрослые перевернули жизнь с ног на голову. Разрушили все, что смогли, и ничего не создали взамен. – Заметив, что Лида хочет возразить, он жестом остановил ее. – Не знаю, удастся ли им это сделать когда-нибудь. Не знаю! Но пока – война всех со всеми. Ненависть. Безумие. Я не могу воевать, Лида, – устало проговорил он. – Я ученый, а не солдат. И наблюдать, как летит в тартарары все, что создавалось моими предками, тоже не могу. Мы уезжаем в Париж. Мне удалось поговорить с Луначарским, он обещал помочь.
– Папа, но… как же? – с ужасом и недоверием выговорила она. – А коллекция?
– Что сможем, вывезем, остальное спрячем. Иначе все разграбят и уничтожат.
Андрей Кириллович подошел к дочери и, обняв, погладил по голове.
– Лидуша, нет другого выхода, – сказал он. – Иначе мы все погибнем. И все погибнет. Мы уезжаем не навсегда, я уверен. Вернется разумная жизнь – и мы вернемся.
