– У меня все с собой, – ответил Василий, тряхнув рюкзаком.
Ну конечно, в тюрьму же шел. Ромео доморощенный!
– Понятым будешь, – распорядился Максим. – Протокол будем составлять. О подброшенных вещах. – Он заметил завхоза, идущего к главному корпусу по боковой аллее, и позвал: – Сергей Михалыч! Сюда идите.
– Елы-палы! – воскликнул завхоз, увидев лежащие на скатерти вещи. И, переведя взгляд на Василия Ивановича Лютикова, спросил: – Васька, что ль, покрал?
– Василий Иванович – понятой, – разъяснил Максим. – И вы тоже. Протокол составлять будем.
Сидя в темной комнате, Оля не то чтобы потеряла счет времени – все-таки видно было, что ночь сначала настала, а потом закончилась, и сменивший ее день был виден сквозь щели в ставнях, и наступивший вечер, – просто ей стало безразлично, как идет время. Посадят ее в тюрьму на день позже или раньше, какая разница?
Когда дверь открылась, она подумала, что это уборщица принесла ужин, как утром приносила завтрак. Завтрак стоял нетронутый – спазмы схватывали горло, как только Оля думала о еде. Она и о жизни своей не могла думать, не то что… Из ВГИКа, конечно, теперь выгонят, в Ангелове даже показываться стыдно, и как же она будет жить? А главное, зачем ей жизнь, в которой ее ожидают только тюрьма и позор? Оля вспомнила неделю, проведенную в детдоме, пока их с Темкой не забрал оттуда дядя Семен, и содрогнулась. А из тюрьмы ведь никто не заберет, никто!
Она зажмурилась, словно надеялась, что в темноте закрытых глаз растворится ее ужас. Но темноты почему-то не получилось. Открыв глаза, Оля увидела, что вечерние солнечные лучи ворвались в окна, потому что ставни уже распахнуты.
Через минуту повернулся в замке ключ – и дверь открылась. Семен остановился на пороге и сказал:
– Иди.
– Куда? – чуть слышно проговорила Оля.
– На санаторскую кухню. Ужинать. Дома не готовили сегодня.
– А как же…
– Вещи подброшены на крыльцо, – бесстрастно произнес он. – Об этом составлен протокол.
– Но это же я! – воскликнула Оля. – Дядя Семен! Я же правда их украла…
Он помолчал, потом сказал:
– Тебе с этим жить теперь. На свободе. Жить и думать.
– Это вы следователя уговорили, – прошептала она.
– Иди ужинать, – повторил он, идя к двери. – Нет, подожди – сейчас туфли принесу.
– А Лиза? Она…
Это было то, что не давало Оле покоя даже больше, чем мысли о тюрьме. Когда Артем вчера подкрался под окно и сказал, что Лиза пропала…
– Она уже поела, – так, будто Оля спрашивала именно об этом, ответил Семен.
Он вышел. Оля закрыла лицо руками, и ей показалось, что стыд, невыносимый ее стыд, стал настолько осязаемым, что капает сквозь пальцы.
Вера уложила в ящик со стружками кованую розу. Можно было уходить. Но она зачем-то прошла в тот конец склада, где стояли ящики с иконами. Те, что не успел вывезти Смирнов, и те, что Лида привезла из Парижа… Вера открыла Лидин ящик. Надо же, пятьдесят лет почти прошло, а до сих пор помнит, где которая была в иконостасе. Она смотрела в глаза Богородице, Спасу, архангелу Михаилу и видела темные пятна на месте тех, которых нет из-за проклятого Смирнова. А Ангела-хранителя не будет уже никогда…
Когда, заперев склад, Вера подошла к директорскому флигелю, Семен спускался с крылечка. В руке у него почему-то были женские туфли – присмотревшись, Вера поняла, что не ее. Увидев жену, он отвернулся и хотел пройти мимо.
– Сеня… – позвала она.
– Ну что? – буркнул он.
– Сень, – виновато произнесла Вера, – прости ты меня, а?
– Не стоит беспокоиться, – пожал плечами он.
– Сеня, – сказала она, – ну я ужасная дура. Ляпнула черт знает что. Я больше не буду!
Ни с кем и никогда она не разговаривала таким голосом и не произносила таких слов. Даже в детстве, когда ее заставали за какой-нибудь очевидной проделкой вроде разбитой банки с вареньем. Но с ним… Только с ним, с единственным, Вера могла быть такой.
Он смотрел в сторону, все еще не желая взглянуть на нее. Потом перевел взгляд на туфли у себя в руке и сказал:
– Тебе тоже, наверное, туфли нужны. А я никогда об этом даже не думал.
– Какие туфли мне нужны? – не поняла Вера. – Эти?
– Не эти. А как у Брижит Бардо.
Он произнес это с такой интонацией, удивленной и виноватой, что Вера расхохоталась.
– Я в Париже купила! – сказала она сквозь смех. – Точно как у Брижит. – И с интересом спросила: – А ты разве не заметил?
– Конечно, нет.
Он притянул ее к себе и прижался виском к ее виску.
– Ты самый удивительный мужчина на свете, – шепнула она ему в ухо.
– Иди домой, – шепнул он в ответ. – Я сейчас вернусь. Туфли отнесу и приду.
Она почувствовала, как заливает ее та же волна, горячая, страстная, которая впервые залила ее шесть лет назад в его объятиях.
– Поскорее, – чуть слышно проговорила Вера.
Она смотрела, как он, держа в руке туфли, почти бежит по аллее, то и дело оглядываясь, и крикнула ему вслед:
– Поскорее! Я жду.
Глава 11
Андрей вернулся из Москвы в Ангелово вечерней электричкой. Как мама ни уговаривала его уехать утром, как ни уверяла, что чувствует себя хорошо, он не хотел оставлять ее в больнице одну.
– Ты не должен себя обвинять, Андрюша, – уговаривала она. – Да в чем, боже мой!
Ага, не должен! Прекрасно ведь знал, что ей нельзя волноваться, но нет, вздумал искать скелеты в шкафу.
Когда Андрей был маленьким, то, конечно, спрашивал об отце, и мама ответила, что того больше нет. Именно такие были произнесены слова: его больше нет. Нельзя сказать, чтобы его удовлетворило такое объяснение, но Андрей всегда знал, что он единственный, кто должен маму оберегать и защищать, и потому не стал требовать большего. А когда вырос, то понял, что за мамиными словами кроется какая-то трагическая история, и тем более не стал ворошить прошлое. Россия была отделена от него неприступной стеной как пространства, так и времени, и стоило ли задумываться, что за этой стеной когда-то происходило?
Но теперь, когда настала оттепель и выяснилось, что и стена эта не так уж нерушима, и отец его жив, Андрей не собирался делать вид, будто это его не касается. Он поехал бы в Сибирь немедленно, и только мамин сердечный приступ заставил его отложить поездку. А как только ей стало лучше, он намеревался осуществить задуманное.
Это следовало сделать как можно скорее, потому что заканчивались каникулы в Сорбонне, и его летний отпуск тоже заканчивался. Николь и вовсе уже вернулась в Париж: перерыв в командировках составлял у нее не более недели, и этот срок был исчерпан.
