– А вы кто ж будете?
– Кондратьев. Федор Тимофеевич.
Когда Андрей почти вынес мать из остановившейся с тормозным скрежетом машины, Лида была бледнее, чем в тот день, когда он сказал, что имеет право видеть своего отца.
– Может, вы тут посидите, отдышитесь, а я пока за врачом сгоняю? – испуганно спросил водитель.
– Не надо… – проговорила Лида. – Сейчас… Извините…
Он не был потрясением для ее глаз, и она понимала почему: Андрей был так похож на него, что она не отвыкла от этого гармонично вылепленного лица, и от этой глубокой вертикальной морщины, перерезающей переносицу… Не от вида его все у нее внутри перевернулось, а от того, что она поняла: он здесь, он есть, он смотрит на нее. И сердце вместе со всем ее нутром перевернулось тоже, и боль при этом оказалась такой, что она чуть не задохнулась.
Сын смотрел на нее с тревогой, а на Федора старался не смотреть вовсе – обходил его взглядом. Федор же не старался не смотреть на Андрея – он просто не смотрел ни на кого, кроме Лиды. Молчал и смотрел на нее.
– Может быть, мы поедем? – наконец сказал Андрей. – Дома поговорим.
– Да-да, – сказала она. – Поедемте.
Кроме удивленного водителя, у каждого из тех, кто садился в машину посреди Оборотневой пустоши, было в эту минуту ощущение, что сорок лет, прожитые порознь, – преграда неодолимая.
«Волга» остановилась возле директорского флигеля – возле того входа, который назывался гостевым. Через него входили в комнаты, отведенные сейчас Лиде с сыном и невесткой. Все вышли из машины.
– Вы зайдете? – спросил Андрей.
Федор посмотрел на Лиду. Та опустила глаза.
– А Семен где? – спросил он.
– На работе, – ответил Андрей.
– Пойду поздороваюсь.
Он пошел по аллее к главному корпусу. Андрей сделал было движение, чтобы идти за ним, но взглянул на мать и остался.
Когда вошли в дом, Лида опустилась на стул и застыла, глядя перед собою неподвижным взглядом.
– Не понимаю, что за онемение на меня нашло! – сердито произнес Андрей. – Сейчас же пойду и поговорю с… Федором Тимофеевичем.
– Как хочешь.
– А ты?
– Он не сказал мне ни слова.
– Но он приехал к тебе, – заметил Андрей.
– Он приехал случайно, – покачала головой Лида. – Просто навестить родню. Что ж, сетовать не на кого. Я сама виновата.
– Мама, ну хватит, – поморщился Андрей. – Эти разговоры о вечной вине… Что было, то прошло. Важно, что дальше будет.
– Да ничего не будет, – невесело улыбнулась Лида. – Разве ты не понял? Вся жизнь врозь. Через это не переступить.
Андрей расстроенно молчал. Возразить ему было нечего.
Андрей возвращался с электрички сердитый. Он пытался убедить себя, что причина его отвратительного настроения заключается в том, что весь день сегодня был потрачен на закупку сувениров, список которых – водка, икра, матрешка – оставила ему Николь, но сам понимал, что дело совсем не в усталости.
Дело было в несуразности, просто глупости всего, что происходило в последние дни вокруг него. Да и с ним самим.
Пройдя мимо баньки, он услышал, что кто-то есть на берегу пруда, над которым она стоит. Андрей машинально обернулся и увидел Лукерью. Наверное, она только что вышла из воды – платье было надето на мокрое тело, и все оно было видно под облепившим его светлым ситцем.
– Здравствуйте, Лукерья, – сказал он.
Она вскрикнула, обернулась. И увидела его. А он увидел в ее глазах такую радость, которую невозможно скрыть, даже если и захочешь. Да она и не хотела, кажется.
– Вы! – воскликнула она.
И, сообразив, что стоит все равно что голая, сделала быстрый жест, пытаясь прикрыться, но тут же поняла, что это не получится, и опустила руки. Она стояла перед ним в самом соблазнительно-интимном виде, но нисколько не кокетничала, а только смотрела на него. А он смотрел на нее, все равно что голую, и чувствовал не вожделение – впрочем, было бы неправдой сказать, что он не чувствовал его, – а что-то такое, чему не знал названия.
– В магазин ходили? – спросила она наконец.
– Ездил в Москву. За подарками для парижских друзей.
– Домой уезжаете?
Тень мелькнула по ее лицу. Она не хотела, чтобы он уезжал, он мог в этом поклясться.
– Да, – кивнул Андрей.
– Когда же?
– Завтра.
– Вы будто не рады, – заметила она.
– Не рад.
– Почему?
– Приехал мой отец.
– Это кто же?
– Федор Кондратьев.
– Да вы что?! – ахнула она. – О господи…
– Это тяжелая семейная история, – сказал Андрей. – Моя мама уехала отсюда в Гражданскую войну беременная и не сообщила отцу, что я родился. А мне не сказала, что он жив. Я вообще не знал, кто он.
– Ну так теперь же знаете, – пожала плечами Лукерья. – Отчего ж сердитесь?
Он засмеялся – и от того, как блеснули в закатных лучах под мокрой тканью ее плечи, и от того, что она сразу и точно поняла, что с ним происходит. Он сердится, именно так. И от этого не может видеть вещи в той простоте и ясности, в какой видел их всегда.
– Вы угадали, – сказал Андрей. – Я сержусь. Мама ничего не предпринимает. Федор Тимофеевич даже не показывается к нам. И я не понимаю, что должен делать.
– Да что ж тут непонятного? – улыбнулась Лукерья. – Он не показывается – так вы ему покажитесь. Так и так, скажите, я ваш сын.
– Так просто? – удивился он.
– Ну а чего темнить-то?
– Вы поразительная женщина, Лукерья!
Он не знал, что еще ей сказать. Нет, не так: он не знал, может ли сказать ей то, что хочет. Не находил он в себе ответа на этот вопрос. И лишь благодарно коснулся ее руки.
Вера зажгла зеленую лампу с медными шариками, подняла ее на цепочках повыше над столом, за которым они сидели втроем. Лампа была старинная, ангеловская. Прежде она висела в гостиной, и, когда братья Кондратьевы приходили из деревни в особняк и задерживались допоздна, то все дети сидели под нею вокруг стола, рисуя или читая.
– Поеду я, – сказал Федор.
– Когда? – спросил Семен.
– Да утром завтра и поеду.
– Но Федя… – начала было Вера.
– Зря ты меня сюда вызвала, Вера, – перебил он. – Сама видишь.
– Я вот ничего вразумительного не вижу, – поморщился Семен.
– А что тут невразумительного? – пожал плечами Федор. – Лида меня избегает.
– А ты ее? – спросил Семен.
