Клиент в феврале? Вот уж удача так удача! Такого единодушного мнения придерживались владельцы заведения Эжени и Поль Граф. Повезло и клиенту — все внимание хозяев безраздельно принадлежало ему одному, и притом всего за шесть франков в день!
Моне счел, что этот уголок области Ко полон очарования. Здесь он прожил до апреля, работая как одержимый. Летом он приехал сюда снова, уже с Алисой и детьми. Скалы Пурвиля и соседней деревушки Варанжвиль вдохновили его на создание почти сотни полотен.
Первые из них появились на седьмой выставке импрессионистов, теперь именовавшейся Выставкой независимых художников. На его участии в ней настоял Дюран-Рюэль. Моне согласился. Поворчал, но согласился. Действительно, с его стороны было бы черной неблагодарностью отказать торговцу в поддержке, когда тот в ней так нуждался.
На сей раз выставка состоялась на улице Сент-Оноре и проходила с 1 по 31 марта. Если верить каталогу, свои картины выставили девять художников. Помимо Моне, находим в их числе его друга Кайбота, милейшего Ренуара, Писсарро, Сислея, Гогена, Гийомена, Виньона и неустрашимую Берту Моризо. Все участники с нетерпением ожидали выхода первых газет с отчетом о выставке. Что напишут о них на сей раз? Чего будет больше — ненависти и издевки или сочувствия и восторгов?
В итоге оказалось всего понемногу. Хватало и хулителей, и почитателей. Не было только равнодушных. А ведь всего два года назад публика реагировала однозначно отрицательно!
Итак, что писали самые твердолобые и непримиримые противники нового направления? В газете «Сьекль», например, некий критик, вспоминая увиденный натюрморт, рассуждал так: «Мало убить зайца. Чтобы приготовить из него рагу, нужен еще подходящий соус». Более воинственно звучал голос автора статьи, опубликованной в газете «Эвенман»: «Счастье еще, что все эти с позволения сказать художники, страдающие дальтонизмом, избрали для себя путь служения искусству. А что, если бы им вздумалось поступить служащими на железную дорогу?» Впрочем, его злобная ирония являла собой банальный плагиат. Двумя годами раньше писатель и эссеист Жорис Карл Гюисман, один из учеников Золя и автор книги «Парижские наброски», так отозвался о картинах импрессионистов:
«Ну что же, достаточно сказать, что большинство этих художников страдает навязчивой идеей верности одному какому-нибудь цвету. Один видит всю природу в бледно-голубом цвете и превращает реку в лохань с мыльной водой; другой помешался на фиолетовом: земля, небо, вода, люди — что бы он ни писал, все у него отдает сиренью или баклажаном; наконец, третьи, коих большинство, словно вознамерились подтвердить идеи, высказанные доктором Шарко по поводу нарушений в восприятии цвета, которые он отмечал у многих пациентов-истериков в клинике „Саль-петриер“, а также у многочисленных больных с расстройством нервной системы»
[50].
«Не понимаю я Моне, — сокрушался Жорж Васи в номере газеты „Жиль Блаз“ от 2 марта 1882 года. — Ну разве могут море и скалы быть цвета смородины?»
«Все это просто отвратительно!» — негодовал Шарль Флор в газете «Насьональ».
«Глупости! — не соглашался с ним критик „Патри“. — Лично я считаю, что эффект перспективы в работах г-на Моне просто великолепен».
«Боже мой, ну конечно! — вторил ему Эрнест Шено в „Пари журналь“. — Я глаз не мог оторвать от этих восхитительных марин, на которых впервые в жизни увидел столь точно воспроизведенную иллюзию того, что море „дышит“; увидел, как переливается волна, откатываясь от берега; как сине-зеленый цвет глубинных вод переходит в фиолетовый оттенок на песчаном мелководье…»
Но никакие критики, ни самые сердитые, ни самые доброжелательные, не могли удержать Моне в Париже. Он попросил Дюран-Рюэля выслать две-три сотни франков Алисе, вынужденной одной справляться в Пуасси с домашними проблемами, а сам сел в первый же поезд, направлявшийся в Дьеп, откуда двинулся в Пурвиль, Птит-Айи и Варанжвиль. Его ждало здесь слишком много дел. Билет от Парижа до Дьепа стоил тогда 27 франков 60 сантимов за поездку в первом классе, 22 франка 75 сантимов — во втором и 16 франков в третьем. Моне путешествовал в первом классе.
Просмотрев сделанные ранее наброски, он остался ими недоволен. Счистил все, что поддавалось очистке, остальное изрезал и выбросил. И взялся за кисти. Наконец-то! 15 марта
[51] он пишет Алисе: «Я в общем-то доволен, вот только очень устал. Вчера не на шутку перепугался. Меня ужалила в левую руку какая-то мошка. Рука сейчас же раздулась, да так сильно, что я боялся, что от боли не смогу работать. Сегодня к вечеру стало немного полегче, хотя опухоль все еще не спала… Прощайте, милостивая сударыня, поцелуйте от меня всех детей и передайте дружеский привет Марте. Думаю о вас беспрестанно. До скорой встречи. Ваш Клод Моне».
Стоит ли говорить, что одних «беспрестанных дум» Алисе было мало? Ее больше всего волновало, чем она накормит свою ораву, а дети в этом возрасте, как известно, едят за четверых…
«В каждом вашем письме я угадываю упрек, — сокрушается Моне
[52]. — Понимаю, как тяжело вам справляться со всеми хлопотами, и злюсь на самого себя. Особенно боюсь, что вы начнете сердиться на меня за то, что я веду здесь такую прекрасную жизнь… Мне не терпится добиться нужных результатов и вернуться к вам, чтобы взять на себя свою долю забот. Но вы ведь знаете, что все мои усилия направлены на одну-единственную цель — обеспечить вам хоть немного покоя. Огромное спасибо за ласку и внимание, какими вы окружаете моего маленького Мими… От Дюрана пока никаких известий. Уж не знаю, к худу это или к добру».
Устав от неопределенности, он отправляет Дюран-Рюэлю письмо: «Надеюсь, вам удалось выслать небольшую сумму в Пуасси. Что касается меня (sic!), то, если у вас к 29-му нашлась бы для меня тысячефранковая купюра, вы тем самым оказали бы мне большую услугу, поскольку приближается конец месяца, а у меня здесь немалые расходы. Полагаю, мое присутствие на закрытии выставки необязательно…»
Как тем временем обстояли дела в Пуасси? Скажем прямо, не блестяще. Марта кашляла, Жак простудился, Жан Пьер, Алисин «малыш», серьезно заболел, да и остальные дети чувствовали себя более или менее потерянными. Хозяйка дома по-прежнему мужественно отбивалась от настойчивых кредиторов, наседавших на нее со всех сторон. Убедившись, что Клод один не в состоянии обеспечить семью необходимым, она решила призвать на помощь Эрнеста:
«Ты, должно быть, помнишь, что у меня еще в Ветее остались значительные долги. Ничего удивительного, что я не могу с ними расплатиться; моей ежегодной ренты в 680 франков для этого явно недостаточно. Поэтому я обращаюсь к тебе и прошу помочь с содержанием детей и уплатой прежних долгов»
[53].
