— Я настаиваю, чтобы мы снова начали жить вместе! — не унимался он. — Мне не хватает моих детей!
Моне ходил по нормандским пляжам, но в сердце его росла тревога. Сохранилось три письма, три подлинных документа, опубликованных Даниелем Вильденштейном в его капитальном труде
[63], позволяющих нам понять, до какой степени беспокойства дошел в эту пору художник. В первом из них, датированном 18 февраля, он пишет:
«Сегодня не мог набраться смелости и начать работать. Ни разу так и не открыл коробку с красками. Весь день провел во власти всепоглощающей тоски. Дети, наверное, рады, что снова видят отца…»
На следующий день — такое письмо:
«Вот уже несколько дней, как я едва не схожу с ума. Я чувствую, что люблю вас гораздо больше, чем вы думаете, гораздо больше, чем мне самому казалось… Я сижу и плачу. Неужели мне придется привыкать к мысли жить без вас, моя дорогая, моя несчастная любовь?»
Зная взрывной характер Моне, мы не можем не поразиться таким строкам, завершающим письмо, настолько они проникнуты нежностью:
«Я вас люблю. Мне пока можно говорить вам об этом, верно?»
Наконец, 20 февраля, сообщая о своем скором приезде, он делает такое признание:
«Я считаю совершенно невозможным для нас с вами существовать порознь. Но мне прежде всего необходимо знать, что решили вы сами. После этого я тоже приму решение. Истина заключается в том, что мне плохо. Одна только мысль о разлуке с вами ввергает меня в безумие. До завтра. Люблю вас. Целую тысячу раз».
Наверное, Алиса, читая эти письма, чувствовала себя на седьмом небе. Откровенно говоря, ей совсем не хотелось возвращаться к мужу и отцу своих детей. Напротив, она не могла не радоваться тому, что пробудила нежность в дикарском сердце Моне и наконец вырвала у него так долго ожидаемое признание в любви. Будущее ее нисколько не пугало. Да, у Клода полно долгов, но ведь его картины теперь начали высоко цениться. А вот с Эрнестом ее ждет не жизнь, а жалкое прозябание. У одного впереди осуществление самых смелых мечтаний. У другого — печальные воспоминания о потерянном Роттенбурге.
Не успел Моне спокойно вздохнуть в объятиях Алисы, как в дом заявился Дюран-Рюэль.
— Вы готовы к выставке? Открытие назначено на 28-е…
— На свежие работы не рассчитывайте. В Этрета не удалось завершить ни одной картины…
Таким образом, на выставке, открывшейся в среду 28 февраля в новой галерее Поля Дюран-Рюэля на бульваре Мадлен, в доме номер 9, публика не увидела ни пика Этрета, ни его величественных скал. Зато видами Варанжвиля и Пурвиля она могла насладиться сполна!
Пресса, однако, в очередной раз встретила его работы в штыки. Это уже никого не удивляло.
Хуже было другое. Выставку посетило ничтожное число зрителей.
— Полный провал! — констатировал Моне, обращаясь к своему торговцу. И, ни в коем случае не желая, чтобы его заподозрили в чувствительности — это он-то, в глубине души столь ранимый, — спокойно добавил: — Отныне я вообще перестаю обращать внимание на то, что пишут газеты!
Тут он погрешил против истины, поскольку хорошо известно, что он продолжал читать их все и подчеркивал синим или красным карандашом те статьи, в которых упоминалось его имя. Если же ему не хватало на это времени, то по его поручению газеты просматривала Бланш. В свои 18 лет она уже целиком и полностью была предана делу, которым занимался «папа Моне».
А Моне пребывал в самом мрачном расположении духа. Он взъелся на Дюран-Рюэля, обвинив его в провале выставки. Что это за освещение? Половина картин висела в темных углах! Приступы раздражения одолевали его все чаще. Да еще этот чертов Пуасси! Нет, этот город явно действует ему на нервы!
Казалось бы, чего проще? Не возобновлять договор об аренде виллы Сен-Луи, и дело с концом! Так-то оно так, но этот шаг означал бы, что 15 апреля вся многочисленная орда Моне-Ошеде очутится на улице.
В начале апреля, устав пережевывать одни и те же мысли и не находя сюжетов, достойных кисти, он объявляет Алисе:
— Я уезжаю! Опять на разведку. Я во что бы то ни стало должен найти для нас подходящий дом, а главное — в подходящем месте!
И он снова берет в руки свой посох странника.
Путешествие начинается с железнодорожной линии Париж — Руан, бесперебойно действовавшей на протяжении вот уже 40 лет.
Вернуйе, Ле-Мюро, Обержанвиль, Мант, Росни-сюр-Сен, Боньер, Жефос, Пор-Вийе… Все эти населенные пункты он успел обследовать во время своей предыдущей вылазки. На сей раз он решил добраться до Вернона. 6 апреля он сообщает Дюран-Рюэлю: «Еду в Вернон».
В 1883 году Вернон представлял собой маленький, но живописный городок с населением в 6700 человек. Здесь имелись: собственная «телеграфная контора с полным набором услуг»; три хороших врача — доктор Ватье, доктор Тома и доктор Девиньвьель; старый театр; новая больница; восхитительный собор, выстроенный в старинном стиле, и несколько приличных школ. Еще имелись артиллерийский парк и парк военных экипажей, но на них Моне не обратил внимания — мы уже знаем, что милитаристские струны в его душе молчали. Но главное, здесь была Сена — ЕГО Сена! Он понял, что ему здесь нравится.
А потом случилось чудо. В двух сотнях метров от церкви Богоматери, в самом конце узенькой средневековой улочки, носившей название Порт-де-л’О, он увидел большой дом, глядевший окнами прямо на реку. Это высокое здание XVIII века отличалось идеальными пропорциями, и от него так и веяло аристократизмом. Крытое черепицей, кое-где украшенное традиционным нормандским декором, которое в архитектуре известно как фахверковая стена… И — окна, окна… А значит — свет. Он живо представил себя сидящим в гостиной. Никаких преград между ним и рекой. Чуть воображения — и можно думать, что плывешь по волнам прямо в кресле…
Северный фасад смотрел на каменный мост. С южной стороны находился просторный парк, прорезанный неширокой тополиной аллеей. Полностью прикрытая сверху густой листвой, аллея напоминала монастырский свод. Не случайно тот, кто построил этот дом, и вправду был святым. Дому досталось в наследство его имя — он и сегодня называется домом Пантиевра.
Герцог Пантиеврский, он же Людовик Жан Мари де Бурбон, приходился внуком Людовику XIV и дедом Луи Филиппу. Он и был последним владетельным сеньором Вернона. Доброта его вошла в пословицу. Так, историкам он известен под именем «князя бедных». При его жизни дом служил чем-то вроде городской ратуши. Здесь же он охотно принимал родственников и друзей. В числе прочих сюда часто приезжала принцесса де Ламбаль
[64] — близкая подруга Марии Антуанетты, чье имя навсегда связано с ужасными событиями сентября 1792 года, когда пролились реки человеческой крови. Герцогу она доводилась невесткой.
