Как бы ни блистал Каменев эрудицией, как бы ни злобствовал он в желчном острословии и классовой ненависти (хотя сам к пролетариату никогда непосредственного отношения не имел) – через три года сам он вместе со своим приятелем Зиновьевым был предан суду и расстрелян как злейший «враг народа». Но Белому от этого лучше не стало: спустя полтора месяца он умрет, и предисловие Каменева к «Началу века» станет той последней каплей, которая привела больного писателя на больничную койку, с коей он уже не поднялся. 2 декабря 1933 года у Белого случилось новое кровоизлияние в мозг, и день этот стал последним, когда он попытался взяться за перо и сесть за письменный стол. Через пять дней его перевезли в клинику, где он и скончался от паралича дыхательных путей – как будто уснул…
Клавдия Николаевна оставалась рядом с мужем до последнего вздоха. За десять минут до конца, подобно Гёте, говорил с ней о свете. Писатель и поэт, мыслитель и провидец навсегда расстался с миром, воспетым им в неповторимых стихах и прозе, 8 января 1934 года в 12 часов 30 минут… Даже на смертном одре, как отметил П. Н. Зайцев, лицо его «сияло улыбкой и было исполнено света и покоя. Это было лицо Дитяти и Мудреца, отрешенного от всего земного. <…>» Последними словами Андрея Белого, которые услышал преданный друг и помощник, были: «Удивительна красота мира…»
После медицинского вскрытия и освидетельствования пораженный многими кровоизлияниями мозг Белого перевезли в Институт мозга, где он и теперь хранится рядом с мозгом других выдающихся людей ХХ века, среди них: ученые – Циолковский и Павлов, Мичурин и Выготский, Богданов и Сахаров; писатели и поэты – Горький, Маяковский, Анри Барбюс, Эдуард Багрицкий; общественные деятели – Ленин и Сталин, Луначарский и Менжинский, Киров и Калинин, Крупская и Клара Цеткин, а также – певец Собинов, режиссер Станиславский, дрессировщик Дуров, загадочный прорицатель Вольф Мессинг и ряд других известных лиц.
В некрологе, напечатанном в «Известиях» и подписанном Борисом Пильняком, Борисом Пастернаком и Григорием Санниковым, говорилось: «8 января, в 12 ч. 30 мин. дня умер от артериосклероза Андрей Белый, замечательнейший писатель нашего века, имя которого в истории станет рядом с именами классиков не только русских, но и мировых. Имя каждого гения всегда отмечено созданием своей школы. Творчество Андрея Белого – не только гениальный вклад как в русскую, так и в мировую литературу, он – создатель громадной литературной школы. Перекликаясь с Марселем Прустом в мастерстве воссоздания мира первоначальных ощущений, А. Белый делал это полнее и совершеннее. Джемс Джойс для современной европейской литературы является вершиной мастерства. Надо помнить, что Джемс Джойс – ученик Андрея Белого. Придя в русскую литературу младшим представителем школы символистов, Белый создал больше, чем все старшее поколение этой школы, – Брюсов, Мережковские, Сологуб и др. Он перерос свою школу, оказав решающее влияние на все последующие русские литературные течения. Мы, авторы этих посмертных строк о Белом, считаем себя его учениками.
Как многие гениальные люди, Андрей Белый был соткан из колоссальных противоречий. Человек, родившийся в семье русского ученого, математика, окончивший два факультета (в действительности второй факультет – историко-филологический – А. Белый не закончил. – В. Д.), изучавший философию, социологию, влюбленный в химию и математику при неменьшей любви к музыке, Андрей Белый мог показаться принадлежащим к той социальной интеллигентской прослойке, которой было не по пути с революцией. Если к этому прибавить, что во время своего пребывания за границей Андрей Белый учился у Рудольфа Штейнера, последователи которого стали мракобесами Германии, то тем существенней будет отметить, что не только сейчас же после Октябрьской революции Андрей Белый деятельно определил свои политические взгляды, заняв место по нашу сторону баррикад, но и по самому существу своего творчества должен быть отнесен к разряду явлений революционных. Этот переход определяется всей субстанцией Андрея Белого… <…>»
Те же мысли Пастернак, с трудом сдерживавший слезы, высказал и на гражданской панихиде, проходившей 9 января в помещении Оргкомитета Союза советских писателей. На другой день состоялась кремация. Гроб с телом до крематория везли на катафалке-дрогах, запряженных одной, еле шагающей лошадью. Приехавшая из Ленинграда Нина Ивановна Гаген-Торн двигалась вместе со скорбной процессией по таким любимым писателем московским улицам (где он тысячи раз проходил один или с друзьями) и как могла поддерживала ничего не видевшую от горя Клавдию Николаевну. Спонтанно родились стихи: в центре их два неразрывно связанных начала – ноосферный Космос и постигающий ее поэт, сын Матери-Земли:
Умер. Положили на дроги,
Долго везли мостовыми…
Сожгли… И немногие
Помнят самое имя.
А был такой, что Вселенную
В тонкой держал ладони…
Травы над ним смиренные
Спины зеленые клонят.
Спустя неделю урну с прахом писателя захоронили на Новодевичьем кладбище. Самосознающая же душа его и то, что теософы и антропософы именуют эфирным и астральным телом, стали частью разлитой в бесконечном Космосе ноосферы…
* * *
Осип Мандельштам воспринял смерть Белого как событие апокалипсического значения. Тема эта не давала ему покоя, и в течение января поэт создал цикл из семи стихотворений (часть из них была не завершена, остальные до конца не отделаны). Весь цикл в целом и каждый из составляющих его элементов задумывались как традиционные русские «плачи» и как таковые воспринимаются по сей день. Вот лишь некоторые из фрагментов мандельштамовского «плача»:
Меня преследуют две-три случайных фразы,
Весь день твержу: печаль моя жирна,
О Боже, как черны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна!
Где первородство? Где счастливая повадка?
Где плавный ястребок на самом дне очей?
Где вежество? Где горькая украдка?
Где ясный стан? Где прямизна речей <…>
……………………………….
Ему солей трехъярусных растворы
И мудрецов германских голоса,
И русских первенцев блистательные споры
Представились полвека в полчаса.
<… >
* * *
<… >
Он, кажется, дичился умиранья
Застенчивостью славной новичка
Иль звука-первенца в блистательном собраньи,
Что льется внутрь – в продольный лес смычка,
И льется вспять, еще ленясь и мерясь
То мерой льна, то мерой волокна,
И льется смолкой – сам себе не верясь —
Из ничего, из нити, из темна, —
Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки,
Крупнозернистого покоя и добра.
* * *
Ему кавказские кричали горы
И нежных Альп стесненная толпа —
На звуковых громад крутые всхоры
Его вступала зрячая стопа.
И европейской мысли разветвленье
Он перенес, как лишь могущий мог:
Рахиль глядела в зеркало явлений,
И Лия пела и плела венок.
<… >
* * *
