Зато М. К. Морозова выручила материально (дала в долг полторы тысячи рублей) и пригласила на две недели погостить в своем калужском имении. Здесь впервые встретились две Музы А. Белого. Дружеского контакта между ними, увы, не сложилось. Воспоминания Морозовой, написанные на склоне лет, не оставляют на сей счет никаких сомнений: «В августе… Борис Николаевич с Асей приехали к нам в Михайловское погостить и провели у нас недели три. Меня, конечно, очень интересовала Ася. Борис Николаевич, видимо, был очень увлечен ею. Она держалась независимо, очень спокойно, даже холодно и совсем равнодушно ко всему окружающему; говорила очень мало, почти все время молчала и курила, что к ней очень шло. Она очень мило держала папиросу в тонких пальчиках и, покуривая, показывала все время свой прелестный профиль и как-то змеевидно глядела на вас в бок. Борис Николаевич не спускал с нее глаз, и когда она подымалась и уходила, то он буквально бросался и бежал за ней. Как-то раз у нас с Асей вышло маленькое недоразумение. Я ее представляла приходившим или приезжающим знакомым – Анна Алексеевна Бугаева, помня, что Т. Ф. Шлецер (вторая жена А. Н. Скрябина. – В. Д.) от меня всегда требовала, чтоб я ее знакомила со всеми как Скрябину. Я так и делала. Вдруг Ася пришла ко мне в комнату со мной „объясниться“ о том, зачем я ее представляю всем как Бугаеву, тогда как она Тургенева. „Я этого не признаю, тогда почему же Боре не быть Борисом Асевичем Тургеневым“, – сказала она. Я, конечно, впредь делала так, как она пожелала. Завязать какие-нибудь отношения с Асей или даже побеседовать с ней интимно мне так и не удалось».
По свидетельству хорошо знавших ее, Ася Тургенева вообще была девушкой неразговорчивой, даже нелюдимой. В незнакомой компании всегда молчала, непрерывно дымя папироской. Среди близких ей людей расслаблялась, но и тут могла надолго замкнуться, что называется, уйти в себя. С Андреем Белым – особенно на первых этапах их совместной жизни – у нее сложились доверительные отношения. Но постепенно и между ними возникла отчужденность, что в конечном счете вынудило их расстаться (причем инициатива целиком и полностью принадлежала женской стороне).
* * *
В конце сентября Белый наконец-то завершил работу над тяготившими его (но необходимыми для заработка) «Путевыми заметками» и готов был засесть за роман. Согласно устной договоренности, в январе 1912 года он должен был представить в журнал «Русская мысль» первые три главы. П. Б. Струве не питал особой любви ни к Белому, ни к его творчеству, но прагматически рассудил, что публикация в журнале нового романа известного (и в какой-то мере – скандального) автора может увеличить число подписчиков. Однако осторожность в таких делах тоже не помеха, поэтому главный редактор заявил, что окончательное решение о публикации примет после личного ознакомления с рукописью первых трех глав. Только тогда можно ставить вопрос и об авансе.
Понадеявшись на порядочность Струве, но еще более – на дружеское участие Брюсова, и оставшись без копейки денег, писатель воспользовался предложением малознакомых ему доброхотов пожить на их якобы зимней даче в подмосковном поселке Видное (станция Расторгуево по Павелецкой железной дороге). Вздохнув с облегчением, они с женой разместились в трех тихих дачных комнатах и, наняв кухарку и сделав запас дров на зиму, занялись каждый своим делом. Ася облачилась в короткие арабские шаровары и впала в форменный транс под воздействием трудов Блаватской и Штайнера. Белый с головой погрузился в фантасмагорию своего романа, раз в неделю наведываясь в Москву для решения неотложных вопросов.
Идиллия продолжалась, пока не грянули первые морозы. Уютная дачка оказалась совершенно не приспособленной для зимнего проживания: стены промерзли и покрылись инеем, небольшая печка необходимого тепла не давала, воспоминаниями о Сицилии и Африке не согреешься. Белый с женой вынуждены были вернуться в Москву и остановиться в перенаселенной квартире Поццо. Наташа только что родила дочку, и «беглецам» выделили крохотную комнатушку, абсолютно не приспособленную для уединения и творчества: пространство – четыре шага, где две постели, два стола, чемоданы, вещи, одежда, Асины гравировальные принадлежности, книги Белого, груды рукописей, не прекращающийся с утра до вечера поток людей. Работа над романом застопорилась. К тому же совершенно не было денег. «Русская мысль» аванса, на который так рассчитывал писатель, по-прежнему не давала. Подчас не на что было даже купить еды.
Состояние Белого приближалось к безысходности, ее отчасти передает отрывок из письма к Э. К. Метнеру, написанного в конце декабря: «Трудность материальная, лавина неоплаченных долгов, растущая над нашими головами, последние месяцы вызывает во мне скорее не желание избежать ее, а, наоборот, подставить ей голову; ибо я устал, ужасно устал, безмерно устал морально: а моральная моя усталость от невозможности успокоиться, от искания денег; едва обернешься, едва с величайшими треволнениями через голову ряда скандалов и моральных ударов выцарапаешь себе право на 3–4 месяца не думать о деньгах, едва, успокоившись, примешься за работу, как тебя со всех сторон начинают упрекать за то, что ты должен тому-то, что ты не исполнил данного обещания: словом – житейская суета. А там глядь – прошли эти три месяца и опять грозный вопрос: а чем жить? А чем заплатить уже имеющийся долг? А во имя чего занять? А откуда? <…>»
В полном отчаянии Белый обратился за советом к Блоку: «Дорогой Саша! Пишу Тебе не в порядке наших личных отношений, а в порядке просьбы подать совет. Дело вот в чем: у Вас в Петербурге все журналы, все организации литературные, словом, вся техника литературы. В Москве же ничего нет. У меня в Москве единственный журнал „Р[усская] М[ысль]“. Но Брюсов меня обмерил и обвесил. С лета до зарезу мне были нужны деньги; личных денег у меня нет ни гроша, литературного же заработка нет, ибо в журналы вообще меня не приглашают (нет такой „моды“ меня приглашать). Я просил Брюсова дать мне работы, и он через „Мусагет“ просил меня написать об Африке. Все лето я писал о Радесе и Египте (около 10-ти печатных листов), рассчитывая жить зимой на литературный труд и поэтому откладывая „Голубя“ (будущий роман „Петербург“ первоначально считался продолжением – 2-й частью из запланированных трех – повести „Серебряный голубь“. – В. Д.). Лето потерял, десять печатных листов написал (и написал – хорошо), и вот мне говорят, что „Р[усская] М[ысль]“ перегружена географией; стало быть, мой труд не нужен. Кроме того Брюсовым и Струве поставлены условия, чтобы к 1-ому январю я написал „Голубя“ и представил 15 печатных листов (по 100 р. за лист). Я просил аванса, мне отказали. Теперь я в невозможнейших условиях: чтобы к 15 январю представить рукопись, я не могу ни одной рецензии написать для заработка, а денег у меня – ни гроша; и я все эти 4 месяца кое-как перебивался. „Р[усская] М[ысль]“ своим обманом меня (праздной работой над Радесом и Египтом, а потом и Голубем) посадила в лужу. Имение мое продастся дай Бог через ½ года, а пока я – сейчас в ужаснейшем материальном положении. Я должен или бросить литературу и околачиваться в передних попечителя округа, или потребовать у общества, чтобы А. Белый, могущий писать хорошие вещи, был обществом обеспечен. И я требую от всех людей, кому я, как писатель, нужен, чтобы писателю не дали умирать с голоду: мне нужны до февраля месяца (когда я справлюсь с „Голубем“) 400–500 рублей; у меня есть около 10 печатных листов описаний Египта и Тунисии. Кто может 1) или дать мне взаймы (в счет гонорара за Голубя) 500 рублей, которые обязуюсь отдать по представлении рукописи в „Р[усскую] Щысль]“, 2) или дать 500 рублей за материал (хороший), праздно лежащий у меня? Нет ли в Петербурге такого человека, или журнала, который не даст подохнуть А. Белому и не заставит его клянчить у меценатов о возможности существовать? „Мусагет“ сам нуждается. „Мусагету“ должен я 3000 (путешествие), которые уплачу по продаже имения и который соглашается ждать, но который не может без явного ущерба изданий помочь мне сейчас.
