Приходится, дорогой Разумник Васильевич, с стыдом просить друзей и знакомых в России как-нибудь помочь мне устроиться с работой, книгами или литературным авансом, а то самому бытию на физическом плане воздвигаются столь большие трудности, что оно просто будет грозить забастовкой и остановкой… Оттого-то я и прошу Вас при случае как-нибудь замолвить обо мне слово где угодно и как угодно, ибо действительно: выхода никакого; проживаю последние гроши и достать очень трудно, очень сложно: почти невозможно; когда Вы получите это письмо, положение мое будет хуже губернаторского: нас могут выселить из квартиры, жена моя может слечь от простуды (стоит холод), а она, бедняжка, после 19-месячной неустанной работы надорвала свои очень хрупкие силы. Более всего вынуждает меня, откинув стыд, просить Вас о литературной помощи мне, – опасение, что будет с женою».
Война и суровые антропософские будни надолго выбили Белого из привычной творческой колеи. Позже он скажет: «Будучи два года войны за границей, переживал я войну особенно тяжело; первый год войны я работать не мог, отрезанность от России, угнетенное душевное состояние, вызванное событиями войны, побудило меня, наконец, искать в работе того минимума душевного равновесия, без которого вообще трудно жить; я взял себя в руки; во второй год войны я работал поэтому с особенной интенсивностью».
Параллельно продолжало усугубляться трагическое увлечение Наташей. Вместо творческого вдохновения и чувств окрыленности, которые обычно сопровождают влюбленность, – Белого, напротив, все больше охватывали душевные терзания, переходившие в настоящие кошмары с явственно выраженной подоплекой. Ему вдруг начало казаться, что Наташа, отвечавшая на его ухаживания одним лишь кокетством, на самом деле – посланница запредельных темных сил, суккуб (демонесса-обольстительница), являющийся ему по ночам и превращающийся в таинственную «черную женщину», повсюду преследующую его в дневные часы. Свои смятенные чувства А. Белый доверял лишь «интимному дневнику»:
«<…> Во время мучительной бессонницы, вызванной переутомлением, меня стали посещать эротические кошмары: я чувствовал, как невидимо ко мне появляется Наташа и зовет меня за собой на какие-то страшные шабаши; сладострастие во мне разыгрывалось до крайности; совершенно обезумев, я стал серьезно мечтать об обладании Наташей и стремился в моем грешном чувстве признаться Асе; но Фридкина, лечившая Асю, постоянно предупреждала меня: „Не говорите с Анной Алексеевной ни о чем серьезном: это может отразиться на ходе ее болезни“. И я молчал о своих переживаниях Наташи, ожидая выздоровления Аси; затянувшаяся болезнь Аси меня крайне удручала; ведь я любил ее всею глубиною своей души; и признавался себе, что страсть к Наташе, принимающая формы совершенно чудовищного чувственного влечения, есть злая болезнь; и тем не менее: я чувствовал, – болезнь слишком запущена; я не могу уже вырваться; эта болезнь, осложнявшаяся ночными невидимыми появлениями Наташи около меня, приняла столь серьезные формы, что я стал порою воображать, будто Наташа – суккуб, посещающий меня; и тем не менее, – я влекся к Наташе, я все хотел остаться с нею с глазу на глаз. <…>»
В создавшейся парадоксальной обстановке Белому больше всего нравилось сравнивать себя с Фаустом, за душой которого охотился чёрт Мефистофель. В воспаленном его мозгу то и дело роились живые, как в кинематографе, картины. Вот ангелы (среди них – Ася) и Серафим Саровский (наиболее почитаемый им русский святой) спасают грешную душу писателя от козней искусителя. Вот благие светоносные силы спасают его из засасывающей трясины филистерства (в гётевском «Фаусте» ее олицетворяет ученый педант Вагнер). Позже Белый напишет: «Я нес в себе Фауста, борящегося со всеми „Вагнерами“, блуждающими среди нас».
Отсюда уже всего полшага оставалось до главного антропософского фантома – зловещего демона Аримана,
[35] ибо, по эзотерическому учению Штейнера, Мефистофель тождествен Ариману. Ариманические видения и хроническая бессонница привели к тому, что А. Белый вновь узрел страшное будущее – во сне ему привиделся пожар в Гётеануме:
[36] Ариман в персидском одеянии превратился в огненный столп и чуть было не спалил антропософский храм…
…Объяснение с Асей по поводу странной ситуации, которую трудно даже было назвать «любовным треугольником», все же состоялось. «К моему изумлению, – отмечал Белый, – она с огромной легкостью отнеслась к моим словам о Наташе: „Просто все о Наташе тебе привиделось: если тебе интересно играть в то, что ты влюблен в Наташу, ну подноси ей цветы, что ли“, – ответила она улыбаясь и гладя меня по голове. Она тут же стала упорно защищать Наташу: „Наташа сестра моя и я знаю ее лучше тебя: все, что ты говоришь о кокетстве ее, – выдумка твоего больного воображения“». К слову сказать, Наташа (точно так же, как теперь и Ася) давно не жила как жена со своим мужем Александром Поццо, но делила с ним кров. (В точно таком же положении находились Макс Волошин и Маргарита Сабашникова – таковы, знать, были нравы или поветрия, что ли…) Вконец запутавшегося Белого все чаще стала посещать спасительная мысль – покончить с гнетом сестер Тургеневых или, как он выразился в «интимном дневнике»: навсегда свергнуть «татарское иго» с закрепощенной любовью души (род Тургеневых – татарского происхождения, как, впрочем, и другие «писательские роды» – Карамзиных, Аксаковых, Тютчевых и др.).
На самом деле возникшая ситуация оказалась значительно сложней. Дело в том, что Наташе нравился вовсе не Белый (сама призналась спустя несколько лет, что его она только подзадоривала), а Эмилий Метнер, которого война застала в Германии, но он вовремя сумел перебраться в Цюрих (туда к нему и ездила Наташа), потом зачастил в Дорнах. Откровенно говоря, Белый с самого начала почувствовал двуличие Наташи и стал испытывать к своему сопернику вполне понятную ревность.
Но главным камнем преткновения между старыми друзьями стало совсем другое. Перед войной Метнер успел выпустить 1-й том монографии «Размышления о Гёте: Разбор взглядов Р. Штейнера в связи с вопросами критицизма, символизма и оккультизма» (М., 1914), которую и подарил Белому. Книга, как это уже видно из ее подзаголовка, была посвящена не столько научным и философским взглядам Гёте (как уверял ее автор), сколько гиперкритическому разбору работ Рудольфа Штейнера, посвященных естественнонаучным и натурфилософским идеям великого немецкого писателя и мыслителя. В то время Штейнер считался одним из лучших интерпретаторов и комментаторов научных трудов Гёте, посвятив данной теме ряд собственных работ. В свою очередь, Метнер в России считался одним из ведущих гётеведов (или, как тогда говорили, гётистов) – правда, в области художественного творчества немецкого гения.
