* * *
А вот Птица ему не писала целых пять лет. Правда, за это время она успела выйти замуж, но брак (к тому же гражданский) оказался непрочным и недолгим. Свое пятилетнее молчание она так внятно и не объяснила — даже в личном дневнике, не предназначенном для посторонних глаз. Помимо свободолюбия и нежелания связывать свою жизнь детьми и официальными брачными узами, она ко всему прочему еще и опасалась, что переписка с политическим заключенным может отразиться на ее научной карьере и даже чревата потерей работы в солидном государственном учреждении. И потом — не следует забывать о царившей повсюду обстановке всеобщей подозрительности и страха (Птица в данной связи признается себе в дневнике даже в «окаянном ужасе»): у подавляющего большинства законопослушных граждан (у Натальи Варбанец в том числе) даже в мыслях не могло быть, что невиновного человека могли посадить ни за что: раз арестовали и присудили десять лет лагерей — значит, виноват. (Это жертвы судебного произвола знали, что они невиновны, а основная масса людей, остававшихся на свободе, в том вовсе не была уверена.)
В письмах к Эмме Герштейн Лев Николаевич не делал тайны из своих былых отношений с Натальей Варбанец, прямо и безжалостно (для любившей его Эммы) называя Птицу своей любовницей. А в одном из писем к матери даже попросил ее считать Наталью своей невесткой (снохой), но до этого, как говорится, дело не дошло по причине, указанной ниже. Птица, действительно, изредка навещала Анну Андреевну и оказывала ей некоторую помощь по хозяйству. Но сколь-нибудь доверительные отношения между ними не сложились: Ахматова заподозрила в Наталье Варбанец «сексота», подосланного к ней спецслужбами. О своих подозрениях на условном языке мать поделилась с сыном. Лев со всей серьезностью отнесся к этому, в общем-то, чудовищному предположению, что в конечном счете привело к охлаждению между бывшими любовниками и к окончательному разрыву
[24]. Но прежде чем это случилось, между Львом и Птицей на какое-то время возродилось прежнее влечение другу к другу, выразившееся в том числе и в интенсивной переписке.
Впоследствии Лев Николаевич вернул Наталье все ее письма, и она их уничтожила (кроме двух), зато, по счастью, сохранила все эпистолярные послания Льва к ней самой. Письма его к Птице переполнены величайшей нежностью и постоянной тревогой за их совместное будущее, а иногда — отчаянием от безысходности, непредсказуемости дальнейшей общей судьбы и от одной только мысли, что предстоит навсегда потерять любимую женщину.
«Птица моя сизокрылая, пишу наспех, чтоб успеть отправить, а то пролежит 3 дня лишних. Я все понял — ты Мумма (ласковое обращение к возлюбленной. — В. Д.)
[25] и я тебя очень люблю. Я люблю тебя больше, чем тогда, когда пришел с веером делать предложение, больше, чем когда закрыл глаза на Птибурдукова (В.С. Любинский – В.Д.), больше, чем когда прощался с тобой на Фонтанке до завтрашнего вечера.
Если ты этому рада — скажи спасибо Васе (В.Н. Абросов. — В. Д.): он мне прислал целую диссертаций по орнитологии, и все стало понятно. Ты сама никогда бы так не написала, не сумела бы. Мумма – вчера я был первый раз по-настоящему счастлив, ибо до меня дошло, что я тебя не потерял. Считай себя поцелованной от макушки до больших пальцев обеих ног. А к эпистолярному стилю все женщины неспособны. Если бы я получил только твое письмо, я бы все перепутал, подумал бы не то что есть и все бы могло рухнуть. Не знаю как для тебя, а для меня это не "игрушки'', не "фанты", а скорее "еле фанты" (Elefanten) (нем. “слоны"), но разумеется психологические. Однако мне от них пришлось очень солоно, об этом я уже писал. А когда пришло твое первое письмо, я заболел и мне сделали операцию. Не письмо вырезали, а организм, находящийся уже столько времени в перенапряжении, сдал. Ты же знала, Мумма, что я делил свое время между советским востоковедением и тобой. Работы мои, ты знаешь, положены под сукно, хотя именно такие работы создают Родине мировую славу, а ненапечатанная работа — аборт. Оставалась ты… и вдруг жестокое недоумение на 5 долгих лет. Вспомнить страшно. Но это я объясняю тебе, а мне теперь ясно. Не пиши о плохом, пиши о хорошем. А все-таки жаль, что мы не поженились. Ты могла бы на целую неделю получить со мной круглосуточное свидание. Но для этого нужна бумажка из загса. И очень жаль, что деток не было. Ну да ладно — хорошо, что ты, Мумма, есть.
Теперь я буду ждать твоего ответа. Не пожалей рубля – пошли авиапочтой. Напиши, как ты меня любишь и чего ты от меня ждешь. Только, пожалуйста, не фордыбачь и не старайся казаться problematische Natur fan Spielgagen (нем. «загадочная натура»). Пойми, мне до сих пор было нечем жить, я стал нарочно прикуривать третьим, а теперь я хочу тебя увидеть. Я буду лечиться и поправляться. Я хотел бы получить от тебя письмо с описанием твоих чувств в хронологическом порядке, чтобы связать прошлое с настоящим. В нашем возрасте жить начинать поздно и надо беречь счастливые минуты прошлого. Но если ты меня ждешь — носи пробор. Это ультиматум. Когда увидишь Васю, поцелуй его, он это заслужил. Н<иколая> Ал<ександровича> (Н. А. Козырев.– В. Д.) тоже разрешаю поцеловать…»
Птица относилась к той категории лиц, с коими можно было серьезно обсуждать любые научные, искусствоведческие и литературоведческие проблемы (из тех, разумеется, которые, занимали так же и Льва). Она выслала другу несколько ценных книг и толковых научных справок. Но научные темы постоянно перемежевывались в их письмах с житейскими. «<…> По поводу истории Востока ты оказалась почти права, — пишет Гумилёв. — Я занимаюсь без плана, т. к. меня лимитирует скудость литературы, но она подобралась так, что подготовлен огромный материал: хронология, источниковедение, историческая география и т.п. Охват тоже получился немалый от Желтого до Аральского и Каспийского морей. Но система всего этого материала пока только в моем черепе. Очевидно, для окончания необходимо минимальное улучшение условий. Но зато будет действительно все понятно: что к чему и почему. Если бы ты могла достать Геродота и Страбона, точнее, те части их сочинений, где говорится о Ср<едней> Азии, но это слишком трудно и сложно. Покупать книгу для одной-двух справок — роскошь не для нас. Письма твои мне нравятся: они становятся все бестолковее и милее и как-то теплее. Мумма, я не буду осуждать тебя, если у тебя и сейчас есть "друг", но мне было бы приятнее, чтобы именно сейчас его не было. Ты мне об этом напиши, не скрывая ничего; лупить я тебя буду не за это, а за то, что будучи не виновата, ухитряешься выглядеть виноватой. Плохого, я теперь вижу, действительно нет, т<о> е<сть> такого, чего нельзя было бы как-нибудь оправдать. А получается, что ты сама себе прокурор и если бы не Васина защита, ты опять бы все испортила. Но теперь я уж сам буду этим твоим наклонностям препятствовать. А еще мне интересно: работаешь ли ты на том же месте перед окном, или что-нибудь переменилось.
