* * *
На первый взгляд и с точки зрения заурядного обывателя жизнь ученого представляется если не скучной, то наверняка однообразной: чтение книг, изнурительная работа за письменным столом, обсуждение различных идей с коллегами, встречи с друзьями, участие в семинарах, симпозиумах, конференциях. В действительности это всего лишь видимая сторона его жизни. На самом деле жизнь подлинного ученого — это накал невероятных страстей и череда взлетов и падений, редких побед и гораздо более частых поражений. Потому что настоящий ученый — это почти всегда пассионарий ! (Правда, к сожалению, таковых в реальной жизни не так уж и много.)
Лев Николаевич много размышлял о сущности и характере научного творчества. К концу жизни представилась возможность высказаться на данную тему. Свои соображения и выводы, опубликованные в 1988 году в общественно-политическом и литературном журнале «Знамя», ученый озаглавил «Биография научной теории, или Автонекролог». О науке и процессе научного исследования здесь сказано следующее:
«В Александрийский век, век античной культуры (I—III вв.) говорили: "Эллины ищут знания, а иудеи — чуда". В наше время все поиски истины присвоила себе научная работа, однако и ее можно подразделить на способы, преследующие разные цели и вызывающие к себе различное отношение современников. Ограничусь здесь гуманитарными науками.
Первый, и основной, способ можно назвать "седалищным". Это составление справочников, словарей, пособий. В гуманитарных науках – это подготовка текстов к печати и библиография; в археологии – описание коллекций и в лучшем случае выполнение картосхем, каталогов и статистической обработки собранных материалов. Работа эта пользуется заслуженным уважением, обеспечивает приличную зарплату и не приносит авторам ни беспокойства, ни известности.
Второй способ можно назвать "мотыльковым". Научный сотрудник много читает, описывает и излагает чужие мысли своим языком. У него много читателей, неплохие гонорары и красочная жизнь. По сути это разновидность литературы, причем изящной, и так как популяризация науки нужна, то такие авторы обретают симпатии читателей и коллег. Но жизнь их статей мимолетна.
Третий способ – писать исторические монографии. Но если авторы ограничиваются публикацией накопленных сведений, их труды не находят читателей. Удержать интерес к своей работе можно только одним способом: вскрыть себе вену и переливать горячую кровь в строки; чем больше ее перетечет, тем легче читается книга и тем больше она приковывает к себе внимания. Зато результаты будут плачевны, ибо коллеги не простят автору: "Ишь ты, его читают, а меня нет!" Большие неприятности по службе обеспечены.
Однако такие книги живут долго. Часто они переживают авторов, а те, исполнив роль доноров, восстанавливают свое здоровье и умирают спокойно, с сознанием выполненного долга. Их вспоминают с уважением.
Все три способа были испробованы автором, и лишь после этого он прибег к четвертому. Хуже всего четвертым, у которых научное озарение охватывает сердце и мозг пламенем постижения истины. То, что было погружено во тьму, вдруг прояснилось; то, что было перемешано и перепутано, – становится на свои места. Собственные ошибки, бывшие привычными, устоявшимися мнениями, отваливаются, как шелуха, но… рассказать об этом никому нельзя, потому что даже друзья предпочитают старые, воспринятые с детства представления необходимости передумать заново пусть не все, но многое. Да и сам первооткрыватель начинает не верить себе. Огонь в сердце, обжигающий мозг, его пугает. Он проверяет себя и свою мысль. Это облегчает его, потому что горение превращается в тление, но преображение души продолжается неуклонно. Наконец наступает момент, когда он не может молчать. Он рассказывает, но не находит тех огненных слов, которые донесли бы смысл его открытия до собеседников. Он знает: надо заставить их думать, и когда это наконец удается, когда пламя мысли передано другому, он обретает счастье.
Но зачем оно ему? У него в душе уже все сгорело. Единственное, что ему осталось, – это повторять уже ему самому известное. Поистине, подлинное научное открытие, доведенное до людей, ради которых ученые живут и трудятся, – это способ самопогашения души и сердца. И хорошо, если первооткрыватель, после свершения, покинет мир, он останется в памяти близких, в истории Науки <…>».
Известность и популярность Гумилёва и его книг продолжали вызывать не только положительную, но и отрицательную реакцию. В начале «перестройки» он баллотировался в члены-корреспонденты Академии наук, но не прошел: антигумилёвская оппозиция в академических кругах все также задавала тон (не искоренилась она и по сей день). В 1987 году великому ученому исполнилось 75 лет: ни одна официальная инстанция или структура — ни в стране, ни в городе, ни в Alma mater — никоим образом не отреагировала на юбилей. То же самое было и в 1982 году: тогда группа коллег и единомышленников подготовила к 70-летию Льва Николаевича и пыталась опубликовать в университетском научном журнале «Вестник ЛГУ» обстоятельный материал, посвященный юбиляру, но наткнулась на непреодолимую стену равнодушия и неприятия со стороны партийных и административных органов.
Злопыхатели и фальсификаторы всех мастей и уровней попрежнему не могли простить ему ни оригинальности суждений и выводов, ни просвещенного патриотизма, ни попыток объективного рассмотрения роли еврейского этноса в истории России — особенно на ее начальных этапах, связанных с Хазарским каганатом (о чем в общих чертах уже говорилось выше). К хору записных хулителей и псевдопатриотических критиков подключились и откровенные русофобы, вроде небезызвестного политолога и публициста Александра Янова, безапелляционно обвинившего Гумилёва в культивировании чуть ли не фашистских и антисемитских идей. Развязанная в средствах массовой информации очередная антигумилёвская кампания не могла не отразиться на позиции новых властей, которые «на всякий случай» продолжали относиться к ученому с недоверием и настороженностью. Лев Николаевич отвечал примерно тем же: новую власть он оценивал так же скептически, как и прежнюю.
* * *
23 июня 1989 года весь мир отмечал 100-летие со дня рождения Анны Ахматовой. В юбилейном номере журнала «Звезда», который после печально известного постановления ЦК ВКП (б) оказался навсегда связанным с именем Ахматовой, появилось интервью Льва Гумилёва, посвященное его великой матери. В нем сын попытался дать беспристрастную оценку ее личности и многогранного творчества:
«<…> Моя покойная мать, несмотря на очень тяжелые пережитые ею годы и даже десятилетия, оставалась сама собой. Но вопрос в том, можно ли считать это заслугой? Поэт только тогда бывает хорошим поэтом, когда он искренен. Мама была хорошим поэтом и, следовательно, была искренна к окружающим, к самой себе и к своему творчеству. Она просто не могла быть иной, потому что в ней лжи не было, той самой внутренней лжи, которая заставляет превращаться людей в хамелеонов. Может быть, в житейском, прагматическом плане это было и лучше для нее, если бы ей такое удалось. Но это было выше ее сил». Далее сын подчеркивает, что биография Ахматовой окрашена неподдельным страданием: сначала огорчениями от общения со своим окружением, любовными драмами и разочарованиями, затем горечью и болью, связанными с войной и, особенно, со сталинскими расправами над беззащитными людьми. Все эти явления она воспринимала чувством; но не во внешнем плане, а проникая в самую суть. Они наполняли ее душу скорбью и страданием, постоянно мучили ее, становились основой самого существования.
