Прочитав его письмо, Гитлер узнал, куда направился Гесс, но не знал, долетел ли он. Чтобы получить профессиональный совет относительно шансов Гесса, Гитлер послал за генералом авиации Эрнстом Удетом. Удет счел совершенно невероятным, чтобы пилот-любитель на одномоторном «Мессершмитте-109» смог ночью долететь до Англии. Он предположил, что, скорее всего, самолет Гесса упал в Северное море или разбился в Англии при попытке приземления в темноте. Прислушавшись к мнению специалиста, Гитлер решил воздержаться от каких-либо заявлений и подождать, не появятся ли какие-нибудь сообщения от британцев. Но поскольку в течение следующего дня никаких сообщений из Англии не поступило, Гитлер решил сделать сообщение первым, тем более что Риббентроп одобрил это, считая, что будет разумнее, если мир раньше узнает немецкую версию. Это успокоит союзников Германии.
Гитлер был убежден, что Гессом двигало не желание предать, а одержимость идеей, усилившейся от его общения с предсказателями и мистиками-шарлатанами. Поэтому он продиктовал заявление, в котором говорилось, что у Гесса несколько помутился рассудок. Сегодня я отчетливо понимаю, хотя в то время не догадывался об этом, что акцент на душевной болезни Гесса Гитлер сделал специально, чтобы британцы не восприняли всерьез слова Гесса о намерении Гитлера напасть на Россию. Гесс один из немногих знал об этом плане, и Гитлер опасался, что он его выдаст.
Вечером того же дня британское коммюнике подтвердило, что Гесс приземлился в Англии.
Два дня спустя Гитлер созвал партийных лидеров в своем доме на Оберзальцберге, чтобы ознакомить их с делом Гесса. Между прочим он упомянул, что в семье Гесса уже наблюдались случаи душевных заболеваний. Примечательно, что и здесь он даже не заикнулся о возможности предстоящей схватки с Россией, что еще раз подтверждает типичную для него скрытность. Эта встреча в середине мая была последним совещанием партийных лидеров до начала кампании против России.
В начале марта 1941 года один из моих помощников информировал меня, что среди военных корреспондентов ходят слухи о готовящемся нападении на Россию. Я был шокирован и убежден, что сведения ошибочны. Назвав эти опасные сплетни политическим преступлением, имеющим целью подорвать немецко-русские отношения, скрепленные известным пактом о ненападении, я строго запретил своим коллегам распространять эти слухи. В моем представлении это были бешеные фантазии политических безумцев, если не намеренный политический саботаж. Мои чувства на этот счет основывались на понимании важности хороших отношений между Германией и Россией. На память приходит инцидент в Берхтесгадене в августе 1939 года, когда Риббентроп из Москвы по телефону сообщил Гитлеру о заключении русско-немецкого экономического пакта. Обедавший в этот момент Гитлер вскочил из-за стола с возгласом: «Мы победили!» Я также помню, как убедительно Гитлер разъяснял важность пакта о ненападении и сотрудничестве, заключенного между Германией и Россией в конце сентября 1939 года во время второго визита Риббентропа в Москву. Гитлер тогда хвалил Сталина, как «исключительно реалистичного и конструктивного государственного деятеля», и говорил, что рад продолжить заложенную Бисмарком традицию дружбы с Россией. Он заявил, что отныне опасности войны на два фронта не существует. Союз Германии и России, продолжал он, служит общим интересам и обещает быть благотворным для обеих стран. Этот союз существовал на протяжении всей истории и нарушился только из-за интриг других стран. Геббельсу было дано указание пересмотреть нашу пропагандистскую политику, всячески внушая народу, что разница идеологий и государственных систем не влияет на русско-немецкие отношения. Я также вспоминаю официальную корректность русско-немецких отношений в последние восемнадцать месяцев перед войной. Конечно, в это время Россия передвинула свою западную границу в результате зимней войны с Финляндией, присоединения Балтийских государств и завоевания Бессарабии. Но опубликованные коммюнике о визите Молотова в Берлин в ноябре 1940 года, мне казалось, не говорили ни о каком ослаблении взаимного доверия.
Позже, весной 1941 года, слухи о якобы неминуемом столкновении между Германией и Россией начали появляться и в международной прессе. Большинство немцев, в том числе и я, полагали, что подобные разговоры порождены обычными и необходимыми военными предосторожностями, которые предприняло немецкое главнокомандование с целью предотвращения предполагаемого сосредоточения русских войск на западной границе России. Но поток слухов продолжал будоражить общественное мнение; выдвигались всевозможные безумные и противоречивые предположения, ни одно из которых не подтверждалось фактами. Царило полное замешательство. Арест чиновника из министерства пропаганды стал международной сенсацией. На дипломатическом чае, устроенном одним иностранным посольством, этот чиновник, якобы выпив кое-что покрепче чая, намекнул на грядущую схватку между Россией и Германией. Гитлер, поддерживаемый Риббентропом, приказал сурово наказать этого человека. Я тогда приписал эту строгость опасению, что распространение подобных слухов повредит немецко-русским отношениям.
Примерно в середине июня после совещания в Мюнхене с румынским премьером Антонеску Гитлер вернулся в Берлин. Я был поражен атмосферой недоверия и напряженности, охватившей международные и политические круги в Берлине, словно они подпали под вредное влияние зарубежной прессы. Несмотря на все более упорные слухи, я все же верил, основываясь на всех предыдущих речах и частных заявлениях Гитлера, что Германия никогда не предпримет агрессии против России. Только в ночь с 21 на 22 июня я понял страшную правду. Даже тогда эти слова не были произнесены; до самого кануна вторжения те немногие, кто знал об этом по долгу службы, держали язык за зубами. Но в канцелярии в тот вечер царила необычная суета, все куда-то спешили, на лицах всех читалось возбуждение. Не оставалось никаких сомнений: намечается какая-то ужасающая акция против России. В четыре часа утра мне позвонили и велели принять участие в пресс-конференции в министерстве иностранных дел, где Риббентроп сделает важное государственное заявление. В это же время мне сообщили, что в шесть часов утра по радио выступит Геббельс. Случилось невероятное. На рассвете Гитлер напал на Россию.
Вторжение в Россию явилось кульминацией опьянения Гитлера властью, конечной фазой его политического бреда и высшей точкой его всепоглощающей, демонической одержимости. Он вообразил, что превентивная война против России поможет ему за считаные месяцы подчинить эту бескрайнюю землю и, таким образом, стать хозяином континента. Не прислушиваясь к голосу разума, он верил, что сможет оставить за бортом все законы политической логики и уроки истории. Здесь проявилось в своем истинном свете роковое раздвоение его темной натуры. Гитлер вел двойную крупномасштабную игру. Убежденный в своей высшей расовой миссии, он видел маячивший перед ним шанс на все времена уберечь немецкий народ от возможной угрозы с Востока. Ради этого он был готов на чудовищный обман. Мания величия победила здравомыслие политика, которым он некогда обладал.
В тот час, когда по его команде немецкие войска продвигались от Балтийского моря к Белому, Гитлера не покидали мрачные предчувствия. Он выслушал по радио официальное объявление о начале Русской кампании, предваренное только что состряпанной мелодией для фанфар (переделанной из «Прелюдии» Ференца Листа), знаменующей будущие победы. Как мне рассказывали, часа в три утра он сказал одному из своих ближайших соратников: «У меня такое чувство, будто я открыл дверь в темную комнату, не зная, что находится за этой дверью».
