Когда через полчаса я в сопровождении своего секретаря пришел к нему, он принял меня в кабинете в своем бункере. Гитлер находился в приподнятом настроении. Энергично расхаживая по комнате, он слово в слово продиктовал мне заявление, которое на следующий день я должен был передать в Берлин. Мой секретарь записывал каждое его слово. Гитлер сказал мне – я в общих чертах излагаю обращение, создавшее такое беспокойство, – что после всех предыдущих сражений, двух последних кровопролитных битв, в которых противник потерял огромное количество людей и техники, у него не осталось сил для сопротивления победоносной немецкой бронетанковой армии, успешно продвигающейся вперед. Хотя до полного разгрома врага предстоит провести еще не одно более или менее значительное сражение, немецкие войска уже перешли вершину холма; несмотря на трудности, кампания на Востоке проводится очень решительно. Мечта союзнической коалиции о войне на два фронта уже лопнула, как мыльный пузырь.
В этот момент Гитлер был твердо убежден, что война почти закончена, и невероятно возбужденно высказал мне свое убеждение, хотя я на пресс-конференции не стал приводить эти слова. Но у меня не было никаких причин сомневаться в том, что Верховный главнокомандующий спонтанно рассказал мне о событиях на Востоке. Более того, мне было специально приказано опубликовать это заявление. Однако для большей уверенности я лично представил на рассмотрение стенограмму этого заявления, подготовленную для публикации, генералу Йодлю, начальнику связи штаба армии.
Вскоре после этого преждевременно и неожиданно наступила невероятно суровая зима. Немецкие войска, рассчитывавшие по крайней мере еще на четыре недели наступления, немедленно остановились, а их машины и повозки буквально вмерзли в грязь. Высшая сила одним ударом изменила ситуацию. Ужасающие трудности, которые немецкие войска испытывали в последующие недели под Москвой, опровергли добросовестно выпущенное мной заявление. Гитлер, хотя и был крайне смущен, промолчал, и мне ничего не оставалось, как взять на себя вину за ложное пророчество, чтобы спасти главу государства. Фактически еще до начала битвы под Москвой, которой он придавал огромное значение, Гитлер выпустил печатное обращение к войскам с теми же оптимистическими фразами. Это заявление было подписано самим Гитлером. Но после зимнего поражения никто об этом не вспомнил.
Это правда, что в те октябрьские дни в России вмешалась высшая сила. Наполеон как-то сказал: «Я могу бороться с людьми, но не могу бороться со стихией». Однако в бахвальстве Гитлера, прозвучавшем в самом начале Русской кампании, впервые проявилась его роковая склонность значительно переоценивать свою военную мощь. Он попался в крепкую ловушку собственных предыдущих успехов и высокомерного презрения к способностям врага. Позднее эта тенденция превратилась в неразумный оптимизм, сопровождавший все его публичные выступления, вселявший надежду всем, кто верил ему. Своей железной энергией и убедительными всплесками темперамента он умел подбодрить сильных и поднять дух слабых.
Чтобы прояснить общее отношение Гитлера к настроению народа, я расскажу еще об одном случае, происшедшем ранее, возможно не таком важном, как рассказанный выше. В последнее воскресенье июня 1941 года, многие немцы еще об этом помнят, по радио с интервалом примерно в час были переданы десять «специальных коммюнике». Этот странный метод информирования публики путем оглашения коммюнике, быстро следующих одно за другим, с целью произвести впечатление, был и глуп, и безуспешен. Он вызывал сильную неприязнь. Гитлер сам лично подготовил эти десять специальных коммюнике. Несколько дней он скрывал военные успехи, а затем приказал министру пропаганды, несмотря на его протесты, опубликовать их в такой необычной форме. Гитлер считал эту идею блестящей. Когда вскоре появилась критика раздраженной публики, о ней доложили Гитлеру. Он ее проигнорировал, а все рекомендации прекратить эту практику привели его в неописуемую ярость. Когда я принес ему доклад о недовольстве, то воспользовался возможностью и спокойно, объективно сообщил, что в воскресенье радиослушатели были очень расстроены необходимостью оставаться дома в такой прекрасный день. Он огрызнулся, что я ничего не понимаю в пропаганде; он знает менталитет и настроение широких народных масс лучше меня и всех интеллектуалов, вместе взятых. Огорчившись его неразумностью и самодовольством, я заявил, что если он сомневается в моих способностях, то хотел бы просить послать меня солдатом на фронт. Он резко оборвал меня, приказал мне подчиняться и выполнять свой долг на этой войне. Ему тоже многое не нравится, но он не может все бросить и удалиться.
С Гитлером не проходили такие трюки, как прошение об отставке. Любое неповиновение его приказам он считал «дезертирством». С другой стороны, сам он признавал за собой право произвольно, без объяснения причин уволить должностное лицо.
15 декабря 1941 года был отстранен от должности фельдмаршал фон Браухич. Гитлер лично принял на себя командование войсками. Роль, которую он фактически исполнял уже давно, теперь принадлежала ему официально. Но отставка Браухича означала нечто гораздо большее, нежели просто устранение посредника между вождем и армией, который перестал быть необходимым Гитлеру. Нехватка надлежащего зимнего обмундирования для солдат на Востоке глубоко шокировала немецкий народ. Браухич стал козлом отпущения. Гитлер хотел предстать перед немцами справедливым вождем, сурово карающим тех, кто ответственен за беспорядки в снабжении армии. Но чтобы правильно понять ситуацию, необходимо знать кое-что, ставшее известным мне позже из достоверных источников. Браухич, и именно Браухич с самого начала выступал против немецкого наступления на Москву той зимой и рекомендовал предпринять его только после взятия Ленинграда и тщательной подготовки. Таким образом, он перечил Гитлеру, и совершенно ясно, почему Гитлер от него избавился. Но все равно, так нарочито отстранить Браухича в декабре, тем самым возложив на него вину за провал зимней кампании и все сопутствующие ему ужасные последствия, было чудовищной несправедливостью со стороны Гитлера.
В этом случае проявилось очень нехорошее качество характера Гитлера, становившееся все заметнее и заметнее. Он перекладывал вину за все свои ошибки на других. Видя его вспышки негодования и слыша, как он, узнав какую-нибудь дурную новость, поносит «этих горе-вояк», можно было поверить в его глубокую искренность и ответственность за каждый момент. Но впоследствии, когда всплывали истинные факты и выяснялось, что причина проблемы совсем другая, он отказывался признавать это. Он никогда не соглашался с критикой и никогда не признавался в своей неправоте. Это отсутствие самокритичности и тенденция всегда перекладывать вину на других были тем более серьезны, что Гитлер знал: поскольку он абсолютный диктатор, у обвиняемого нет шанса оправдаться. Эта его черта переросла в манию устранения заслуженных военачальников после каждого поражения. В таких случаях он оставался глухим к их протестам и оправданиям, что они действовали не по своей воле, а лишь исполняли его же приказания. Когда что-то не удавалось, он регулярно бросал обвинения в «предательстве и саботаже». Ближе к кульминации драмы, когда число поражений и грубых ошибок неминуемо возрастало, он неудержимо набрасывался на всех и вся.
