Во время войны, когда проводились государственные приемы в замке Класхейм близ Зальцбурга или партийные мероприятия в Мюнхене, Гитлер жил в Бергхофе. В таких случаях штаб вермахта тоже следовал за ним в Берхтесгаден, где размещался в казармах и во флигеле канцелярии. Члены оберкоманды вермахта являлись в Бергхоф в полдень и поздно вечером на регулярные совещания у Гитлера. Гитлер распорядился, чтобы от полудня до двух часов, пока длится совещание, дамы оставались в своих комнатах. Вечером члены OKВ приезжали в Бергхоф, когда Гитлер обедал со своими личными гостями. Адъютант докладывал, что все генералы собрались в главной гостиной. После обеда Гитлер шел к ним, а дамы ждали в столовой до конца совещания или, если они жили здесь постоянно, расходились по своим комнатам на первом этаже.
Сердцем дома была главная гостиная. В ней была красная мраморная лестница и большое раздвигающееся венецианское окно, из которого открывающийся пейзаж был похож на громадную картину. Там, рядом с огромным глобусом, Гитлер работал, стоя за большим столом возле окна. Там он подписывал бумаги, правил чертежи, просматривал меморандумы; на этом столе он раскладывал архитектурные планы и военные карты. За этим столом стоял Штауффенберг за несколько дней до покушения на Гитлера 20 июля 1944 года. В этой гостиной Гитлер принимал Муссолини, румынского короля Кароля с сыном и еще многих коронованных и некоронованных лидеров Европы. Здесь был принят Шушниг и решилась судьба Австрии. Здесь в канун нового, 1941 года Гитлер поднял бокал, на этот раз наполненный шампанским, за победу, которая, он был уверен, в наступающем году обязательно будет за ним. Здесь в мае этого года он неожиданно открыл письмо, потрясшее его, как пощечина, – письмо Гесса, в котором тот сообщал о своем перелете в Англию. Там, среди своих гостей, он сидел в ту ужасную, незабываемую ночь, когда гордый линкор «Бисмарк», потопив английский линейный крейсер «Худ», прорывался к берегам Франции, посылая Гитлеру одну радиограмму за другой. Он ничем не мог помочь тысяче отважных моряков, смотрящих в глаза смерти, ничем не мог помочь им в их героической борьбе; он только мог послать им последнее приветствие. Там он также услышал о грандиозном вторжении союзников во Францию, означавшем начало конца. И здесь он узнал ужасную новость об окончательном крахе немецкого Восточного фронта на Барановско-Сандомирском плацдарме, хотя в первые три дня русского прорыва не считал положение немецкой армии настолько серьезным, чтобы помешать его вылету в ставку в Восточной Пруссии.
За долгие годы в этой внушительной комнате произошло много событий. Она стала безмолвным свидетелем радости Гитлера от успехов и приступов ярости, охватывавших его при сообщениях о неудачах.
О его приступах ярости много писали и всегда много говорили. Я часто бывал свидетелем этого и чувствовал на себе силу его гнева. Эти вспышки представляли собой бунт его демонической энергии против мира жестокой действительности, но всегда направлялись против какого-нибудь человека. Это был протест сильной воли против еще более жесткой реальности. Ум Гитлера вносил разлад в его сердце; кровь, в свою очередь, воспламеняла его мозг. Ярость выплескивалась ураганом слов, который становился только сильнее, если ему начинали возражать. В таких случаях он, лишь повысив голос, мог смести все предметы, встречающиеся ему на пути.
Подобные сцены вызывались как мелочами, так и существенными причинами. Они происходили всякий раз, когда события разворачивались не так, как хотелось Гитлеру, не так, как он предсказывал, или когда в своем бесконечном недоверии к людям чувствовал саботаж (он всегда предпочитал объяснять собственные поражения чьим-то саботажем), или когда чья-то некомпетентность действовала ему на нервы. Когда он бывал в таком состоянии, обычные ошибки и оплошности считались тяжкими преступлениями. Смертные приговоры и концентрационные лагеря бывали результатом его неконтролируемой ярости столь же часто, как и «хладнокровного» размышления, как он сам это называл.
Вывести его из себя мог самый незначительный повод. В годы войны, например, на первых страницах газет не было помещено сообщение о смерти оперного певца Мановарды, высоко ценимого Гитлером. Это упущение прессы привело Гитлера в неописуемую ярость. Его невменяемое состояние длилось много часов, всю оставшуюся часть дня он фактически не мог работать. А вот еще один случай. В его доме в Оберзальцберге любимая овчарка Блонди не выполнила его команду встать на задние лапы. Я видел, как кровь ударила ему в голову от такого неповиновения, тем более что вокруг собралась огромная толпа обычных визитеров и Гитлер по привычке прогуливался перед ними. Две минуты спустя, когда какая-то женщина протянула ему петицию, он внезапно закричал на одного из своих ближайших сподвижников, стоявшего рядом с ним. Ничего не объясняя, на глазах у изумленной публики он выплеснул поток брани на ни в чем не повинного человека.
Однако даже в состоянии очень сильной ярости Гитлер не позволял себе распускать руки. Исключение составил случай, происшедший 30 июня 1934 года в министерстве внутренних дел в Мюнхене. Там я видел, как он собственноручно срывал эполеты с высших руководителей СС. Слухи о том, что в порывах гнева Гитлер бросался на пол и кусал ковер, – чистая выдумка, и от частого повторения она не становится правдивее.
Трудно представить себе больший контраст между взбешенным ипохондриком и Гитлером, пленявшим всех своими приятными, располагающими манерами. Этот человек, зачастую грубый, неумолимый, порой невменяемый, мог быть очень симпатичным, любящим искусство, добрым отцом народа, всегда готовым протянуть руку помощи тем, кто в этом нуждался. Те, кто знал его во второй ипостаси, не могли представить, что существует другой Гитлер.
За последние годы много говорили о болезни Гитлера. На основании постоянных наблюдений за его жизнью и неоднократных разговоров с его врачами я не верю, что сильные приступы возбуждения были симптомом или следствием какого-то острого физического недуга. Напротив, эти всплески эмоций были причиной частых физических расстройств; именно они были его болезнью. Изматывающие взрывы перегруженного мозга действовали на нервную систему, разрушая желудок и всю пищеварительную систему, а уж потом физическое недомогание оказывало обратный эффект, усиливая тенденцию к всплескам ярости.
Физическое здоровье Гитлера было крайне нестабильно. Он бывал болен столь же часто, как и здоров. Почти неизменно жаловался на несварение желудка. В 1937 году, по совету доктора Морелля, он несколько месяцев принимал таблетки, восстанавливающие разрушенную кишечную флору. Впоследствии он говорил, что чувствовал себя возрожденным и в течение нескольких лет даже мог есть пищу, от которой раньше испытывал боли. Позже, в годы войны, в результате возбуждения и сильных переживаний его состояние снова ухудшилось. Ему делали уколы витаминов, но, вопреки слухам, не давали никакого внутривенного питания. Пища, приготовленная его венским поваром-диетологом, действовала на него благотворно. Причиной, вызвавшей стремительное физическое угасание, приведшее его в последний год войны на грань изнеможения, было постоянное перенапряжение и возбуждение, вызванные покушением на его жизнь 20 июля 1944 года. Однажды, в начале 1945 года, его врача внезапно вызвали в бункер Гитлера, расположенный в ставке в Растенбургском лесу. Из замечания, оброненного позже, я узнал, что Гитлер перенес легкий мозговой удар. Однажды в моем присутствии он сказал сам, что удержался от бурного нагоняя «преступно некомпетентному» генералу из страха перед очередным ударом.
