Зиновий Гердт умер несколько лет тому назад. Его место в искусстве пустует. Недавно я разыскала телефон Тани Правдиной, – она живёт на даче под Москвой, – позвонила:
– Таня, говорит Юля из Милана.
– Юля! Из Милана! Как ты догадалась, что мы тут отмечаем Зямин день рождения?!
– Мистика…
Его помнят, любят, о нём пишут. Я – тоже.
15. Медсестра Елизавета Семёновна и генерал Умберто Нобиле
Осенне-зимний грипп – это почти неизбежно. В Европе его именуют то гонконгским, то азиатским, в больничные листы советским трудящимся записывают «ОКВДП» – острый катар верхних дыхательных путей. Но лечить не умеют нигде.
Изнурительный, сухой, собачий кашель затянулся на целый месяц и было решено применить бабушкино средство: банки. Банки это одна из тех русских реалий, которые, наряду с коммуналкой и самоваром, при переводе требуют пояснений в тексте (упаси Боже делать примечания внизу страницы, это значит нарушить целостность повествования и расписаться в профессиональной непригодности).
Поставить банки проще простого. Из Сениной академической поликлиники в Гагаринском переулке пришла медсестра – пожилая грузная женщина со скорбным еврейским лицом. Неразговорчивая: удостоверилась, что банки крепко впились в мою спину, и сидит, ссутулившись, молчит, – устала, отдыхает. Равнодушным взглядом из-под тяжёлых век разглядывает нашу «living room», по-итальянски «soggiorno», в переводе что-то вроде «комнаты для времяпрепровождения», у нас же она включает всё, в частности, квадратное лежбище, занимающее чуть не треть полезной площади; тут же полки, забитые книгами и словарями, обеденный стол и «верстак», за которым я провожу большую часть жизни. Взгляд Елизаветы Семёновны задерживается на многостворчатом сооружении во всю стену – наглядном доказательстве моей бесшабашности: шутка ли, распластать вдоль стен два шкафа из нового финского гарнитура. Привлекает её внимание и гитара на стене. (Куплена в закарпатском городке, в «Спорттоварах»; помню, в одном углу, навалом, кеды, в другом, – мечта начинающих бардов, – гитары по семь рублей за штуку.)
Но самую живую реакцию, как это ни странно, вызывает у Елизаветы Семёновны кипа итальянских газет.
– Кто это читает у вас «Униту»? – нараспев спрашивает она.
– Ваша пациентка, – отвечает муж.
– Как! Вы умеете читать по-итальянски?! – оживилась Елизавета Семёновна. – Я тоже. Я учу итальянский язык.
– ?!
С трудом сдержав готовые сорваться с языка неделикатные вопросы – типа «сколько вам лет» и «зачем он вам», муж пациентки интересуется, по какому учебнику изучает Елизавета Семёновна итальянский язык.
– По «Практическому курсу» Добровольской.
В обмене радостными междометиями я не участвую, мне неудобно – лежу на животе, уткнувшись в подушку, но вижу: Елизавету Семёновну словно подменили, она на глазах преображается, оживает, выпрямилась. И – разговорилась.
Так мы узнали ключевую историю, светлый лейтмотив её жизни. В молодости Елизавета Семёновна работала медсестрой в Кремлёвской больнице. Однажды – было это в 1933 году – в её, хирургическое, отделение привезли консультанта Дирижаблестроя, покорителя северного полюса итальянского генерала Умберто Нобиле. Консилиум признал положение больного почти безнадёжным, и Нобиле, – в который раз! – приготовился к смерти. Даже причастился. Многое видала на своём веку Кремлёвка, но католического священника, мало того, епископа (нашёлся во французском посольстве) не доводилось. По словам Елизаветы Семёновны «была большая сенсация». Нобиле, однако, выжил. Врачи в Кремлёвской больнице были первоклассные, операция прошла удачно. Дальнейшее течение болезни во многом зависело от ухода, и сестра «Элизабетта» сделала всё, что было в человеческих силах, выходила генерала. Они подружились на всю жизнь. Дочь генерала, Мария, в день рождения отца неизменно произносила тост: «За здоровье Элизабетты, которая спасла папе жизнь».
С тех пор, как бы ни складывались обстоятельства, куда бы ни забрасывала его судьба, Нобиле не забывал посылать своему московскому другу слова привета.
Получать яркие глянцевые открытки было отрадно, но и боязно.
– Сейчас это в порядке вещей, никто уже не боится, а вы бы попробовали тогда, – тягуче выводит Елизавета Семёновна, – Я живу на первом этаже, так клянусь вам жизнью, каждый раз, когда ночью под окном останавливалась машина, я думала, что это за мной. Теперь совсем другое дело. Я вам скажу больше: он приглашает меня в гости, в Рим. Правда, меня не пускают, но всё-таки…
– Кто же не пускает, Елизавета Семёновна?
– ОВИР. Сначала требовали разные справки. Например, о том, что у синьора хватит денег пригласить меня на всё готовое и оплатить проезд. Когда пришли справки, они стали выяснять, кто он мне. Я говорю: очень большой друг. Но там этих вещей не понимают… Так и не пустили. На всякий случай я всё-таки беру уроки. У Ольги Николаевны Фигнер, племянницы знаменитой революционерки Веры Фигнер. Кстати, вы знакомы с Ольгой Николаевной?
– Как же. Преподавали вместе в Инязе. У неё по-прежнему дома зверинец?
– Ой, не говорите: кошка, собака, попугай, черепаха, змеи. Такой тяжёлый запах…
Русское смирение старой еврейской женщины тронуло нас. Мой практичный муж, человек, не признававший иной доброты, кроме действенной, сочинил Елизавете Семёновне заявление в ЦК КПСС, попросту перевёл её рассказ на язык канцелярских формул. Неделю спустя в телефонной трубке раздался менее протяжный, чем обычно, слегка задыхающийся голос Елизаветы Семёновны:
– Что вам привезти из Рима? Еду на три месяца. В ОВИРе меня отругали, зачем я писала не по адресу, якобы мой вопрос давно решён положительно. Ну, что вы на это скажете?
– Скажу одно: Buon viaggio! Счастливого пути!
Когда в Риме вышел увесистый том мемуаров Умберто Нобиле «Красная палатка», получила его вскоре и я: автору очень хотелось, чтобы его «воспоминания о снеге и огне» вышли в его обожаемой России. Завязалась переписка, в конвертах с грифом «Палата депута тов» поступали рецензии, дополнительные материалы для советского издания, фотографии.
Не буду описывать все ухабы и колдобины крестного пути, уготованного всякому подавшему заявку на перевод. «Мысль» волынила. Но нашёлся в издательстве «Прогресс» квалифицированный человек, который прочитал «Красную палатку» в оригинале, одобрил книгу как безусловно рентабельную, ополовинил (из 32 печатных листов оставил 16) и дал «добро», так что через несколько лет (!) желающие смогли прочесть её по-русски. Давно оторвавшийся от советской действительности генерал никак не мог взять в толк, почему, если перевод уже готов, остаётся так много времени до русского издания. «Нельзя ли поторопиться, – подгонял он, – а то, боюсь, не доживу!»
Я ему внушила, что в нашем деле главное – выдержка. Не суетиться, ждать. Генерал, молодец, держался. На Новый Год прислал поздравление и пригласительный билет следующего содержания:
