19. Я расширяю культурные связи
Первым моим клиентом был директор римского музея изобразительных искусств «Палаццо Венеция» Джованни Каранденте. Первый блин комом, увы! Всё бы ничего, но когда Каранденте попросил директора Третьяковки показать ему «Чёрный квадрат» Малевича (то есть нарушить табу) и увидел презрительный жест, означавший вне всякого сомнения: «какой ерундой интересуется», мой искусствовед попросился домой.
Эрмитажа он тоже не видел, так как счёл, что ему не по рангу ехать в Ленинград в четырёхместном купе. Негибкий был.
В предвидении московских морозов сестра связала ему большой верблюжьей шерсти шарф. Professore на прощанье переподарил его мне и был очень растроган, когда пятнадцать лет спустя из моего письма из Милана узнал, что я его шарф храню. (Я к вещам не привязываюсь, легко раздаю-раздариваю. Но с теми, что со значением, по возможности, не расстаюсь).
Следующим был директор Ла Скалы Антонио Гирингелли, «Dottore». Он пришёл в Ла Скалу через день после бегства из Милана вермахта и фашистов. Театр стоял в руинах, разбомбленный. У Гирингелли были деньги – доход от обувной фабрики. Если верить злым языкам, он разбогател на поставках военному ведомству солдатских ботинок на картонной подмётке, в которых Муссолини отправил свою армию зимовать на Дон, и известно, чем это кончилось. Факт таков, что Гирингелли за свой счёт, не дожидаясь субсидий, восстановил Ла Скалу. В расходах участвовали художник театра Николай Бенуа и дочь Шаляпина. Директорствовал Гирингелли четверть века, его переизбирали одиннадцать раз. От зарплаты он раз и навсегда отказался.
В Москву он приезжал часто, – то для переговоров о гастролях, то как член жюри вокального конкурса или конкурса балета. Я за всю жизнь не слышала столько оперной музыки, сколько наслушалась с ним.
Гирингелли был большим поклонником министра культуры Фурцевой. Екатерина Алексеевна Фурцева, по сравнению со своими номенклатурными коллегами, была аристократкой, во всяком случае, не такой толстокожей, хотя «гаффы», накладки случались, конечно, и у неё.
– Желательно, чтобы вы привезли только итальянские оперы! – попросила она директора Ла Скалы Паоло Грасси, преемника Гирингелли, за столом переговоров о турне 1974 года.
– А разве Ла Скала привозила хоть одну оперу не итальянского композитора? – удивился Грасси.
– А как же: «Чио-Чио-Сан»!
На лице Грасси не дрогнул ни один мускул. Он, как и его предшественник Гирингелли, был пристрастен к Фурцевой.
Или ещё: похудевшая на 30 кг и потерявшая голос Мария Каллас привезла в Москву фильм Пазолини «Медея», показать Фурцевой, авось купит. Мне позвонила секретарь Екатерины Алексеевны:
– Хотите посмотреть «Медею» с участием Каллас?
В министерстве культуры старались облечь мою трёхрублёвую деятельность в форму дружеского общения. «Ах вы наша красавица!» – сладко встречала меня Фурцева. Секретарша к тому же знала, что я бы сама приплатила, лишь бы посмотреть итальянский фильм. Синхронила же я, за гроши, в душных кабинах кинотеатров во время кинофестивалей! То был единственный способ посмотреть последние итальянские фильмы. А когда я переводила для «Прогресса» книгу Джузеппе Феррары «Новое итальянское кино» – русская интеллигенция бредила неореализмом – и мне показывали краденые плёнки, стало быть, top secret, совершенно секретно, так что не разрешали брать на просмотр даже моего мужа Сеню, – я глотала обиду и смотрела, сидя одна в зале. Лопнуть можно!
Но вернёмся в просторный кабинет Екатерины Алексеевны, где уже приготовлен киноэкран. Усаживаемся рядком на диване, министр, Каллас и я. Екатерина Алексеевна мне на ухо, шёпотом:
– А кто она такая, эта Медея?
Шёпотом же, на ухо, вкратце объясняю. Её хватает минут на десять.
– Не попить ли нам чаю с баранками? – предлагает гостеприимная хозяйка, лишая первую певицу мира надежды на сделку.
Была у Екатерины Алексеевны нуворишеская слабость: великие мира сего, с которыми она по долгу службы общалась, – коронованные особы, президенты, миллиардеры…
В Большом шёл конкурс балета, в приёмной министра культуры СССР дожидались своей очереди прославленные хореографы. А она показывала своему закадычному другу Гирингелли фотографии, – десять толстых альбомов в кожаных переплётах! – только что привезённые из Америки: вот это я на яхте с… имярек, и – смотрите – в окно видно яхту Онасиса с Жаклин Кеннеди… А вот я с голландской королевой!..И так часа полтора, начисто забыв про хореографов.
Ещё больше она разошлась во время декады грузинского искусства, банкетуя в одном из закулисных залов Большого театра. Тут крен был в сторону женской неотразимости, высокопоставленных поклонников. А что? Верилось! Фурцева была по-своему хороша собой: статная, всегда подтянутая, со вкусом одетая. Бывшая ткачиха, единственный министр-женщина в советском правительстве, при Хрущёве она до поры до времени сидела прочно, но когда Хрущёва свергли, а муж, замминистра иностранных дел, её бросил, оставшись одна – и дома, и в правительственном змеюшнике, она покончила собой.
Какую трудную и двусмысленную роль я на себя взяла, мне стало особенно ясно, когда итальянский скульптор Франческо Мессина (кстати, это конь его работы вздыбился у входа в римский теле-радио-центр RAI TV) попросил меня:
– Сядь и подумай, как мне быть! Дарить или не дарить?
Мессина привёз уйму своих работ для выставки в Москве, в музее изобразительных искусств им. Пушкина, и в Ленинграде, в Эрмитаже. Беседуя с советским консулом в Милане, он намекнул, что, возможно, оставит свои работы в дар русскому народу. Не только скульптор, но и поэт, Мессина вырос на Толстом и Достоевском, Россия – его кумир. Но умный, осведомлённый и, главное, наблюдательный, он понимал, что от той России остались рожки да ножки.
Что ему сказать? Что эта чудовищная страна, уже сама не своя, не достойна его щедрого дара? Но есть ещё ни в чём не повинные русские люди, отрезанные от мирового искусства железным занавесом… И я сказала:
– Дари!
Он подарил. И без меня бы подарил, к этому лежало сердце.
Акварельный рисунок Мессины – пятилетняя балерина в бледно-зелёной пачке, чудом перекочевав из Москвы в Милан, висит у меня на стене.
В Милане я сразу ему позвонила. И что услышала в ответ?
– Какая жалость, я только на днях распорядился кладбищенскими делами, заказал ниши, мог бы заказать и для тебя…
– ?!
Это была здоровая реакция человека, уверенного, что каждый сам выбирает, где ему жить, и ничего особенного в моём «переезде» нет.
Его жены Бьянки уже не было в живых, её профиль с лебединой шеей стал символом музея Мессины. Мессина жил вдвоём с её дочерью от первого брака Паолой. После смерти обожаемой жены силач, легко ворочавший глыбы мрамора, сдал. Паола жаловалась:
– После смерти мамы он другой человек, очень трудный.
