– Это что, цензура? – нахмурил кустистые брови Моравиа. И хоть вроде поверил, что текст нужен для синхронного перевода, продолжал отбояриваться:
– У меня даже нет с собой пишущей машинки!
– Я вам дам свою, – зачем-то настаивала я.
– Сдаваясь, он продолжал ворчать:
– Как это можно сегодня знать, что скажешь завтра! А если назавтра мне придут в голову совсем другие мысли? Абсурд!
В день выступления нас пригласил позавтракать к себе на Песчаную улицу Юрий Трифонов. Юра тогда был ещё вдовый, хозяйничала моя ученица Лена Молочковская, едой он запасся накануне, в ресторане Дома литераторов.
Внимание гостя привлекла на Юрином письменном столе пожелтевшая, издания 1919 года, брошюра Фрейда.
– Советский писатель запросто читает Фрейда? – радостно удивился Моравиа.
– Писателю без Фрейда никак нельзя, – резонно декларировал свой нонконформизм Юра.
Между ними воцарилось согласие и на съезд приехали в благодушном настроении. Но у входа в зал нас подстерёг председатель Иностранной комиссии Союза писателей Федоренко. Бывший дипломат, между прочим, он ляпнул:
– Я совершенно не согласен с вашим выступлением!
– Так и есть: цензура! – злорадно фыркнул Моравиа.
Зато позднее, на торжественном приёме в Кремле, под шумок, литераторы-свободолюбцы подходили к итальянскому коллеге и жарким шёпотом благодарили за то, что он вывел в текст и «подполье» Достоевского (подсознание!), и Фрейда, «высветившего разумом мрак человеческой души», и Кафку, «лучше всех показавшего географию внутренней жизни человека».
На приёме в Кремле получилась накладка. Георгиевский зал был полон, когда мы вошли. Федоренко за столом президиума засуетился, замахал руками – сюда, сюда! Но за несколько шагов до стола Моравию перехватили дюжие молодцы в штатском – охрана восседавшего в центре важного партийного лица. Федоренко завопил:
– Что вы делаете? Это же Моравиа!
Насилу вырвавшись, загребая круче обычного хромой ногой, почётный гость, через жующую толпу, устремился ко мне.
Наверное, в отместку за полит-некорректную речь на съезде советские товарищи подложили ему ещё одну свинью. Моравиа собирался написать о нашумевшем «Зеркале» Тарковского. Ему твёрдо обещали устроить просмотр, но в последний момент, под неубедительным предлогом, вместо «Зеркала» предложили японские мультики.
– Я же говорил, что обманут! – прошипел Моравиа и потащил нас с Андерманом вон из опостылевшего за часы ожидания просмотрового зала Комитета кинематографии. – На воздух! На воздух!
С итало-монгольским фильмом, увы, ничего не вышло. Заартачились монголы: Моравиа не угодил им своими статьями в «Коррьере делла Сера» – не так, как им хотелось бы, осветил своё путешествие по Монголии.
Я тоже потерпела своё маленькое фиаско.
– Только не это! Только не это! – прорезался сквозь обычно глухой голос звонкий выкрик Моравии. Такова была реакция на мою просьбу поговорить с бывшей женой Эльсой Моранте – я знала, что они в нормальных дружеских отношениях и уповала. Мне хотелось перевести роман «История»; для этого нужно было, чтобы она разрешила опустить хронологию событий, предваряющую каждую главу; её формулировки, естественно, расходились с советскими. Но Эльса Моранте сохранила лицо – ответила «Прогрессу», что «подождёт, покуда в Советском Союзе книги будут издаваться без купюр».
Ко мне Моравиа был в претензии за то, что я не внимала его настояниям, упорно не переводила его роман «Конформист», абсолютно непубликабельный по причине нарушения массы советских табу. Даже такому проницательному и осведомлённому человеку, как он, было не под силу вникнуть до конца в механизм абсурдной советской реальности.
Словом, сплошные сучки и задоринки. Сгладил их вечер поэзии в Парке культуры и отдыха им. Горького. Моравиа не мог поверить, что все эти люди – тысяча, две тысячи? – пришли слушать стихи. Поэзия в исполнении авторов… То была замечательная страница нашей злосчастной истории. Публика разношёрстная, много молодёжи, сосредоточенно взволнованная в предчувствии счастливого момента. И подкованная: когда Окуджава забывал слова, ему со всех сторон, из пятого, из двадцать пятого, из пятидесятого ряда, подсказывали. На эстраде сменяли друг друга кумиры: Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко (мастерским чтением спасавший свои не ахти какие стихи).
Сухарь Моравиа чуть не плакал от умиления: «Расскажу своим в Риме, не поверят»…
22. Родной матери не пожалею…
На заре моей переводческой деятельности издательство «Молодая гвардия» предложило мне перевести «Дни моей жизни» – воспоминания Марины Серени, жены одного из основателей итальянской компартии Эмилио Серени. Ну что ж, интересный человеческий документ. Переведём!
Мать Марины, русская еврейка, бежала с маленькой дочкой из дореволюционной России после казни мужа-революционера. Обосновалась в Риме, содержала небольшой пансион, растила дочь. Восемнадцатилетняя Марина влюбилась в Эмилио (Миммо) Серени, сына придворного доктора короля Виктора Эммануила. У доктора было два сына, один – Эмилио – стал марксистом, другой – Энцо – видным сионистом. Эмилио и Марина поженились и зажили жизнью профессиональных революционеров-нелегалов: подполье, подпольная «Унита», аресты, тюрьмы…
Книжка «Дни моей жизни» по-русски разошлась, как расходилась вся переводная литература, мгновенно и дошла даже до далёкого сибирского города Абакана, где преподавал в школе мой университетский друг Мирон Т. В литературном кружке, которым он руководил, книжку прочитали вслух и до того полюбили, что произвели меня в почётные члены. Кружковцы прислали мне свой рукодельный значок и просили помочь завязать переписку с дочками Марины – их ровесницами. Я посоветовала связаться с семьёй Серени через газету «Унита». И перевернула страницу.
Через много-много лет в книжном магазине «Порта Романа», занимающем первый этаж моего дома в Милане (в Москве, в доме 8 по улице Горького первый этаж тоже занимает книжный магазин) мне попалась в руки книга Клары Серени «Игра королевств». Я её полистала, поняла, что автор – дочь Марины Серени, купила, прочитала и с грустью констатировала, что опять оказалась «полезной идиоткой». Что же мы узнаём из воспоминаний дочери? То, что было пропущено, вернее, скрыто в воспоминаниях её матери Марины, кончающихся 1951 годом.
1937 год. Эмилио Серени с женой Мариной собираются в СССР; это не просто поездка, а «миссия, знак признания, которого он ожидал с великим волнением»… Страна коммунизма встретила его арестом и тюрьмой… Он не удивился, знал о замысловатых соображениях Сталина насчёт контрреволюционеров и был с ним согласен, согласен с партией по поводу необходимости быть бдительными даже с самим собой. «Он не стал искать объяснений в антисемитизме, даже когда понял, что его обвиняют почти исключительно из-за его, впрочем довольно осторожных, отношений с евреями Хиршманом, Абрамовичем, Куриелем, Эудженио Колорни». «Он сказал себе, что всё это можно было предвидеть, что это справедливо, необходимо… И вернулся из Москвы более чем когда-либо уверенным в правильности своего выбора… То, что он всё же вернулся, было тому доказательством.» И «научил жену и дочь любимой песне Сталина Сулико». В Москве он «удостоверился, что его принцип не смешивать Партию с личными привязанностями и чувствами верен.» «Не исключается, что в случае необходимости, он отказался бы и от жены, преданной ему душой и телом… И именно в силу своей преданности Марина поняла, – возможно, без прямого требования, – каков её долг жены.»
