Появилась возможность раза два в неделю отвлекаться. Так, через министерство культуры была уважена просьба девочек Ноно познакомить их с пионерами; поступило приглашение на закрытие пионерского лагеря (вернее, июльской смены) в Старой Рузе. Тысяча ребят, выстроенных в шеренги на плацу. Трибуна в виде узкого помоста. Старший вожатый представил гостей и предоставил слово Серене. По-ораторски уверенно, как взрослая, она закончила свою речь словами:
– Придёт время, когда над моей Италией будет развеваться такое же, как ваше, красное знамя!
Шеренги гусиным шагом двинулись в обход плаца. Потом были церемония с хлебом-солью, концерт самодеятельности с тарантеллой. Всё бы ничего, но взрослых Ноно покоробили, во-первых, само одиозное на их слух слово «лагерь», во-вторых, нацистский гусиный шаг и, в-третьих, унылый вид пионеров-солдатиков (то же, что через несколько лет так расстроит Джанни Родари). Тогда, в 1973 году, я ещё не могла сформулировать простую, как мычание, истину, что между фашизмом и коммунизмом – знак равенства.
Другую вылазку мы совершили всей компанией в Жуковку, на дачу к Шостаковичу. Провели с ним весь день. Дмитрий Дмитриевич разговорился – рассказал, как его лечил в Кургане знаменитый хирург-костоправ Илизаров. Инфаркт свёл на нет достижения доктора Илизарова, два пальца правой руки у Дмитрия Дмитриевича не работают. Он решил ехать в Курган опять, когда кончатся комары. Жена Шостаковича Ирина молча и бесшумно сновала с угощением. Потом мы все вместе думали-гадали, как пробить поездку Дмитрия Дмитриевича в Милан, на премьеру оперы Ноно.
Само собой, в Милан Шостакович не поехал. Любимову удалось пробить только невыездного хореографа Якобсона. Меня не пустили. О том, как им в Милане меня не хватало, пишет мне на двенадцати трудночитаемых страницах Луиджи. (Его письма я отдала Нурии для музея Ноно в Венеции).
Преодолев глухое фарисейское сопротивление министерства культуры, я свозила семью Ноно в Союз Писателей на выставку «20 лет работы Маяковского», скоромную по той причине, что на сей раз не замалчивалась, как обычно, Лиля Брик. Ошеломлённый Луиджи, который чувствовал себя немножко Маяковским, беседуя с замминистра культуры Вл. Поповым, буквально взмолился – пришлите выставку в Италию! Попов пообещал и сдержал слово, но и надул: послал копии, а настоящую дал французам.
Целый день длилось интервью, которое брали у Ноно Соломон Волков и Марина Рахманова для журнала «Советская музыка».
Возникли дружественные флюиды, и Ноно отважился попросить, чтобы ему дали послушать музыку современных советских композиторов. Она была под запретом, но Волков, при условии неразглашения, обещал. И организовал подпольное прослушивание в Союзе композиторов – запер нас с Джиджи на целый день в комнате с магнитофоном и с записями на бобинах сочинений Буцко, Тищенко, националов. Кто-то всё-таки нас засёк, доложил, и у Волкова были неприятности.
В скобках. Из серии «тесен мир». Среди фотографий, которые я по просьбе моего интервьюэра Ирины Чайковской послала ей для третьей части интервью «Добрый человек из Милана», была такая: на гостиничном диване сидят трое – Клаудио Аббадо, Волков, бравший у него интервью во время гастролей в Москве Ла Скалы в 1974 году, и я, утомлённая переводом. Глянув на обложку бостонского русского журнала Seagull (Чайка), напечатавшего интервью Чайковской, я обнаружила что Волков – член редколлегии.
Под конец нашего пребывания в Рузе композитор Кара Караев попросил Ноно прочитать лекцию о додекафонической музыке. На Тишкиной террасе после ужина собрались все обитатели Дома Творчества. Засиделись далеко за полночь. Кара Караев с сыном сами расшифровали принципы музыки Берга и Шёнберга и хотели получить у Ноно подтверждение, что то, до чего они дошли своим умом, верно. Перевести эту лекцию плюс вопросы и дискуссию было почти так же трудно, как в Союзе Писателей выступление профессора Розьелло о семиотике.
Новоприобретённая эрудиция мне пригодилась, когда Эдисон Денисов позвал Луиджи в консерваторию в свой класс композиции дать будущим композиторам урок современной музыки. Ноно вообра зил, что азы им известны, и два часа проговорил напрасно: его не поняли. После урока, в консерваторском дворе, Ноно набросился на Денисова:
– Как ты допускаешь такое невежество?!
Денисов отмалчивался; за него по-простому, по-рабочему ответил бывший с нами Юрий Петрович:
– Тебе хорошо говорить… Тронь он эту тему, его выгонят из консерватории!
По ходу дела за три недели в Рузе выявились и кое-какие расхождения во взглядах и вкусах. Например, меня не устраивал плакатный язык текста оперы, который сходу сочинял сам Ноно. Изощрённая, утончённая, сложнейшая музыка соседствовала с газетными штампами. От метафоры Парижской Коммуны (дощатые щиты, на них плашмя хористы-«убитые», вдруг вздымаются – «вечная память»), говорят, мурашки бегали по телу. А текст – канцелярит.
Я:
– Политическую поэзию тоже надо делать талантливо, иначе она не работает!
Ноно:
– Когда события трагичны, не до стиля.
Я:
– Но стёртые слова не доходят!
Он, сдаваясь:
– У меня в Италии нет Маяковского…
Видно, я его всё-таки проняла, если после посещения квартиры Ленина в Кремле он пять минут сидел около книги посетителей и ничего не высидел: побоялся штампа. И для будущей работы – «Прометея» – заручился сотрудничеством своего пишущего друга философа Массимо Каччари.
Что бы там ни было, Луиджи был хороший человек, мы подружились, хотя иной раз мне приходилось за него краснеть. В подвале у Димы Сидура, после осмотра мастерской с гробартом, душераздирающими скульптурами насилия, Юля Сидур угощала чаем, все расслаблялись, судачили, как судачили обычно на кухнях московской интеллигенции. В тот раз с нами была Нина Бейлина, она лучше меня рассказывает, как вдруг ни с того, ни с сего, знаменитый итальянский композитор антиконформист заявил:
– А всё-таки центр мировой культуры и искусства сегодня в Гаване, на Кубе!
Дима на другой день меня по телефону отругал:
– Кого ты ко мне привела?
Я нашего Джиджи, как могла, образовывала. Возила к Лиле (они друг другу понравились, Лиля любила красивых мужчин), к московскому греку, завхозу канадского посольства Георгию Костаки, собравшему богатейшую коллекцию современной живописи, в музей Скрябина. Устроила ему у меня дома встречу с грузинским композитором Гиа Канчели, у Нестеровых в Рузе с Борисом Тищенко.
Мы с Джиджи повздорили из-за Рахманинова. В консерватории справляли сто лет со дня рождения, и в президиуме было место для Ноно.
– Музыка Рахманинова меня не интересует, – презрительно заявил он. – И потом, разве Рахманинов не эмигрировал в Америку?
Даже сановник из министерства культуры Кухарский стал его вразумлять:
– Но Рахманинов всегда тосковал по родине, плохо о нас никогда не говорил, давал деньги во время войны…
