Кто как реагировал:
Луиджи Визмара, пользуясь тем, что у него был телекс и секретарша – очень приличный человек, держал в курсе моих дел Эми, а она – других.
В скобках. Однажды в воскресенье Визмары провели весь день у кого-то на даче, и в их отсутствие у них дома в «гетто» побывали: оставили кучу в унитазе – их методы! – де, наше дело предупредить.
Уго по телефону: «Помни, что ты не одна, мы в одной лодке. Держись. Как у тебя с деньгами?»
Он же: «Хочешь, я приеду в Москву?»
Он же: «Обратись к послу».
Он же: «Буду действовать по официальным каналам».
Он же: «Был в Риме у замминистра иностранных дел. Есть сдвиги».
Он же: «Роньони и Коломбо (министры внутренних и иностранных дел – Ю.Д.) вплотную взялись за дело».
Мильоло (посол Италии в Москве), на приёме: «Ни в коем случае не выбрасывай наши приглашения; я понимаю, что тебе не до того, но не пропускай приёмов в посольстве, пусть они видят, что мы с тобой. Я объяснил Роньони, что отказ это норма, надо настаивать, чтобы сделали исключение.»
Виктор Абрамович Цуккерман (музыковед): «А я-то мечтал: вот исполнится год со смерти Гортензии Павловны, и я предложу вам объединить наши судьбы…»
Плучек, на заснеженном Тверском бульваре (Зина, укутав его, как кутают детишек в мороз, отправляла Валентина Николаевича на оздоровительную вечернюю прогулку; он звонил мне и мы оздоровлялись вместе). Услышав мою новость, – «Валик, я уезжаю» – он рывком размотал шарф, сунул в карман варежки и разразился часовой тирадой: «Давно пора! Кому как не тебе! Молодец! Не будь я безъязыким… Вот ты ругала меня за то, что я, по сравнению с Питером, деревенщина, не удосужился выучить хоть один язык… Но когда Питер разъезжал с гувернантками и гувернёрами по Европе, меня мама посылала на Сухарёвку менять последнюю серебряную ложку на пару селёдок…» Разговор наш был давний, но видно задел Валю за живое.
Юра Сенокосов (книжник мой дорогой!): «Купи брошюру Черненко «КПСС и права человека» и дай три телеграммы – Брежневу, Тихонову и Андропову. «Брошюра раскуплена», – был мой ответ.
Любимов: «Надо опять идти к Бобкову». (Стиснула зубы и пошла. Генерала как подменили.)
Лена Немировская: Будут тянуть, пока не разойдутся твои переводы Родари и Шаши: в советском книжном магазине не могут продаваться книги в переводе эмигрантки.
Тамара Владимировна Иванова: «Чутьё меня никогда не обманывает: помучают, но в конце концов выпустят».
Наталья Михайловна: «Пропаду я без вас, Юлечка. Одно утешение, что мне останется тостер».
И – слушайте, слушайте! Татьяна Алексеевна Кудрявцева (журнал «Иностранная литература»): «Юля, мы вам пошлём вызов… Будете для нас переводить по-прежнему». Чистая неправда, но Татьяна Алексеевна сохранила лицо.
Большинство же коллег отмалчивались. В то подлое время слово как никогда было равносильно поступку. А на поступки мало кто был способен. Когда я собирала справки для Овира – в «Худлите» и в «Прогрессе» (об отсутствии материальной задолженности), сотрудники бегали на меня смотреть.
Из серой жизни восьмимесячного «отказного» периода запомнилось 5 марта 1982, когда обедали у меня после лекции Мераба на факультете психологии и традиционно чокнулись – поздравили друг друга с двадцать девятой годовщиной смерти Людоеда; пусть неровное число, а приятно. Лев Разгон следил, чтобы знаменательную дату не забывали.
И, в заключение, вот как откликнулся на моё решение перевернуть страницу жизни мой старинный доброжелатель – профессор русской литературы Виктор Андронникович Мануйлов:
Некоторые итоги созерцания левой руки, левой ладони Юлии Абрамовны Добровольской
12 мая 1981 года в Коктебеле
Всегда оставаясь только собой, Ю. А. была зрительницей, участницей и исполнительницей собственной жизни и, при этом, в какой-то мере чуждой событиям и устремлениям своего времени, хотя никогда не вступала в конфликт с ним и даже исполняла продиктованную судьбой роль добросовестно и с отдачей всех сил, часто забывая о себе.
Впечатления насыщенной жизни прорастали, как щедрый посев, и продолжали расти и цвести в неутомимом воображении и памяти, прообуждая и питая развитие вечного духа, глубоко скрытого и неустанного двигателя личности.
Наступило время жатвы. Ю. А. Д. стоит перед новой ступенью плодотворных жертв на лестнице самопознания, освобождения от драгоценного опыта и полного Освобождения. Для этого подвига есть и время, и силы.
Мануйлов
Post scriptum. «Питер» это английский режиссёр Питер Брук. Он приехал в Москву на международную театральную встречу. Вечером его соседом по столу в ресторане ВТО оказался худрук театра Сатиры Валентин Николаевич Плучек, они прониклись взаимной симпатией. Уже из гостиницы Брук позвонил Плучеку:
– Вы ещё не спите? Я забыл выполнить отцовское поручение, спросить, нет ли кого-нибудь в Москве по фамилии Брук.
Плучек хохотнул:
– Коль на то пошло, девичья фамилия моей мамы Брук!
Так выяснилось, что английский режиссёр Питер Брук и московский режиссёр Валентин Плучек – двоюродные братья.
О том, чтобы ложиться спать, не могло быть и речи. Брук вызвал такси, примчался к Плучекам, и братья проговорили до утра. Обнаружилось и другое родство: единство взглядов на искусство режиссуры. И поразительное внешнее сходство: одно лицо (см. фотографии).
40. Генеральная репетиция смерти
Я не задумывалась над тем, что я буду делать там, если меня выпустят, где буду жить и на что. Мне было безразлично, лишь бы вырваться. И в то же время болела душа: уехать значило навсегда расстаться я уже не говорю – с книгами всей жизни, с верстаком, оснащённым словарями, – читай, со своей профессией, – значило навсегда оторваться от самого дорогого, от близких людей. Хотя они первые меня выталкивали.
– Подыши хоть ты, за нас за всех, воздухом свободы! – говорил Разгон.
А я:
– Лёва, не говори красиво! Кто знает, во что это выльется…
Предстояла генеральная репетиция смерти: ничего не уносят с собой только в могилу. При условии, разумеется, что этого захочет ОВИР. А не захочет, заболею раком и умру. Мне здесь жизни нет, подошло к самому горлу. Конечно, гарантии, что там получится, тоже нет… Ну что ж, значит не судьба. 64 года, хватит, пожила… А получится – будет подарок судьбы.
Таким размышлениям я предавалась, ворочаясь с боку на бок до утра.
Когда сегодня поражаются, как это я за столько лет не побывала на родине, я отвечаю:
– Слишком трудно мне было вырваться и слишком много там ещё такого, от чего я бежала, и, каюсь, многого я – не за себя, за других – не могу ей простить. Впрочем, в каком-то смысле, увозя с собой русский язык, я её и не покидала. А что пришлось расстаться с профессией, которой я дорожила, то за свободу, как за всё хорошее в этой жизни, надо платить.
