Конечно, я откладываю и приятственные вещи. Например, пока надо мною будут измываться эскулапы, выйдет моя книжечка. Да-с. И у меня будет не самая плохая работа: дарить книгу, надписывать и всячески раздувать щеки. Вот с Мариной пошлю тебе штук десять книг. Не знаю, кому это интересно в Италии, но пусть они пылятся у тебя на полке. Я даже знаю на какой. Меня очень тронули твои слова о приветах, которые мне передают из Южного Тироля. Неужели помнят? Напиши мне о тирольцах. Триестинцам я написал письмо с вопросом: сколько их теперь? Надеюсь, что Милочка меня известит.
У нас уже началась настоящая осень. Все же это непереносимо: почти полгода холода, ненастья и плохого зимнего настроения, которое не развеет и выборное шоу, все эти игрушечные страсти, способные перейти в настоящие. А пока идет нечто, довольно комическое. Создаются десятки избирательных блоков, и идет охота за престижными именами, которые запихивают в списки кандидатов в депутаты. И вот в один из таких блоков /конечно, демократический/ запихали и меня без всякого спроса. Хорошо я успел во время выскочить, хотя некоторые: газеты это и заметили. Вот в таких развлечениях пройдут месяцы до Нового года. А в январе мы надеемся с Наташкой съездить недельки на две в Лондон.
Только что мне звонил Даня, у него назревает приятное событие. Вся его книга /хоть и укороченная/ выходит в ближайшем будущем. Хотя ты читала и рукопись, но приятно и подержать в руках книгу?/ По-моему, это будет интересная и значительная книга. На днях умерла Ольга Ивинская. И, против ожидания, о ней – а значит и о Пастернаке – много писали. Слава Богу – как и положено о мертвых – только хорошее. Думаю, что так и нужно, она заслуживала это хорошее при всей своей нехорошести.
26.9.1995
«Коляска быстро подкатила, готовьте сына своего…» Пою эту песню в ожидании машины, которая меня повезет во 2-й госпиталь, где сто четыре инструмента будут рвать на части пациента. Наконец-то! А вчера меня напутствовали наши милые армяне. Конечно, узнав от тебя, они мне вчера позвонили, и я разговаривал со всеми. Это было очень трогательно и очень мне приятно, когда мне сказали, что меня ждут комната, чечевичный суп и теплые туфли. Они не прибавили, что мне еще нужно, чтобы ты была неподалеку. Но это само собой разумеется. Не беспокойся за меня, Юлик. Хотя резать и будут «орган любви», но только в прошлом веке под ним имели в виду сердце. Так что все будет в порядке. И я вернусь и позвоню тебе, что курилка жив /в твоем словаре есть это выражение?/.
Обнимаю и целую тебя и привет всем дорогим друзьям.
Твой ЛР
2. XI.95. Москва
Ох, сколько времени прошло! Ездил на Комиссию, которая оказалась весьма горячей, а, приехав, вдруг, почувствовал, что меня шатает, и я плохо держусь на ногах. Поэтому вчера я – почти как президент – залег в мою «кремлевку» – на диван. И укрывшись, лежал целый день до вечера, который украсил твой звонок. Как же мне сладко представлять себе, как ты сидишь на диване, читаешь мою книгу и метишь карандашом позорящие меня слова и страницы. Очень бы хотелось, чтобы кто-нибудь мало со мной знакомый, или же совершенно незнакомый, прочитал книгу и сказал, представляет ли она интерес. Дай кому-либо из твоих многочисленных друзей, умеющих читать по-русски.
Вчера звонил Алеша – он это делает регулярно – пока у него такая возможность есть. Беспокоюсь за его судьбу. Вообще – близкие люди существуют, чтобы о них беспокоиться. Одни только неприятности от них! А на улице – мелкая пурга, холодный ветер и это будет тянуться целых полгода. Чтобы пережить русскую зиму, надо было быть или помещиком, или же – сейчас – зарубежным туристом. А нам, простым людям, это – до невозможности.
Не знаю, распишусь ли дальше. Начал рассказ для книги «Аллея праведных», но написал несколько страниц и оставил, перекочевав в госпиталь для инвалидов. И еще не знаю: буду ли продолжать над этим трудиться. Для этой «аллеи» у меня есть несколько сюжетов, но пока еще нет того боевого состояния, какое у меня было, когда я у тебя писал рассказ про начальника полиции.
Начал потихоньку читать. Потихоньку – потому что за время болезни я отвык от чтения. Я читал только газеты и детективные романы, а это чтением не является, и должно иметь какое-то другое название. Сейчас начал потихонечку читать. Но поймал себя на том, что не могу читать беллетристику. Не могу читать что-то придуманное, как бы оно хорошо ни было придумано и написано. Читаю потихоньку исторические сочинения, главным образом, касающиеся последних 200 лет существования нашего любимого государства, которое ни в чем не изменилось. Читаю и поражаюсь количеству бессовестного вранья. Простого, элементарного вранья. Хорошо еще, что я теперь стал к этому всему более спокойно относиться. Да ведь, и у тебя, я всегда выбирал из твоих огромных запасов что-то историческое и наслаждался, лежа на большом, просторном диване. У меня даже такая фотография есть.
Забыл рассказать еще об одном тронувшем меня звонке. Вдруг вчера позвонила Милена. Я ее так мало знаю, а она изредка шлет мне открытки из экзотических мест, куда ее заносит с Рихтером, или же звонит. Вот вчера позвонила и рассказывала, что была у тебя, и мне это было очень радостно.
Кончаю это затянувшееся письмо, чтобы скорее отправить. С тех пор, как я стал верить в почту, поднялось настроение и даже вера, что когда-нибудь почтальон принесет мне большой конверт, надписанный таким четким, таким милым почерком.
Очень мне хочется знать все про тебя и про всех твоих друзей и знакомых. Ведь Италия превратилась в какой-то кусок – может половину, может больше, – моей жизни.
Наташа, естественно посылает все приветы. Поцелуй друзей, особенно Розанну, которая меня бесконечно трогает своей привязанностью ко мне.
Обнимаю и целую, моя хорошая, моя родная,
твой ЛР.
Москва, 13.XI.1995
Юлик, родная моя душенька! Весь вчерашний воскресный день был полон тобой. Сначала приехали Эля и Аттилио с посылочкой /что не редкость/ и письмом /явлением крайне редким/. И, конечно, расспросами и рассказами. Как ты понимаешь, из непрерываемого даже выстрелами, рассказа Эли, выловить деловую информацию не так-то просто. Но хоть узнал мнение Эли и художника, что ты «очень хорошо выглядишь» и даже поправилась и округлилась на лицо…
А потом вдруг из Ленинграда мне позвонила одна из твоих крестниц, ее зовут Алесся /фамилию я забыл/, это она, оказывается, пишет диссертацию о Меттере, и мало того, что виделась с ним, собирается через неделю приехать в Москву и собеседовать со мной. Зачем? Но поскольку это твоя крестница /первым делом сослалась на тебя/ и Меттер, то пусть приходит. Потом позвонила Зина и я передавал ей информацию о тебе. А уж совсем поздно позвонила Марина, сказала, что в конце месяца приедет с Ренцо, и я у нее тоже выуживал что-нибудь про тебя. Зажрался! Ведь у меня передо мною целое твое и большое письмо.
Грустное оно. Ах, Юлик! Мало тебе, что у тебя цистит, непрерывная работа со словарем, продолжающиеся заботы о твоих цыплятах, уже выросших в больших кур; мало тебе всего этого, ты еще тратишь свои нервные окончания на ихнюю правительственную возню. Гори они ясным огнем! Никакие коммуняки уже никогда ничего сделать не смогут. Я даже нашего Зюганова не боюсь. Хотя, очевидно – коммуняки и займут большинство нашей Думы. Занять займут, да ничего не сделают. Те, кто уже нахапал денег – ничего им не отдаст. И в любой Италии и где бы то ни было, те, у кого деньги, ничего никогда коммунякам не отдадут.
