— Я не помню, чтобы по вечерам к Брежневу на дачу приезжали в гости деятели литературы и искусства. Ему нравились песни Пахмутовой и Добронравова, он с удовольствием слушал Кобзона, в какой-то мере — Лещенко, особенно его «День Победы». Леониду Ильичу вообще очень нравились песни военно-патриотической тематики. С большой симпатией он всегда говорил о Зыкиной, особенно о ее лирическом репертуаре. Ему было очень приятно, когда на одном из правительственных концертов, транслировавшемся по Центральному телевидению, Людмила Георгиевна исполнила — в общем, конечно, прежде всего для него — «Малую землю». Ему нравилась София Ротару — и исполнением, и своей внешностью; Леонид Ильич был уже немолод, но, как и все мужчины, наверное, ценил женскую красоту. В основном он слушал песни по телевидению и радио; я что-то не припоминаю, чтобы он особенно увлекался грампластинками. А вот рок-музыкантов Леонид Ильич не понимал и не любил. Говорил: «Бренчат там что-то, слушать нечего». Все-таки он был воспитан другой культурой. И упрекать в этом его не стоит. Роком больше «баловалась» молодежь, приезжавшая на дачу, Леонид Ильич относился к этому снисходительно — пусть, мол, слушают — и никому не мешал. Даже когда молодежь смотрела в кинозале зарубежные фильмы о рок-музыке, он относился к этому совершенно спокойно. Но если ему очень хотелось посмотреть какой-то нравившийся ему фильм, молодежь быстро покидала помещение кинозала, и он оставался там один или с кем-то из охраны. Из молодых звезд эстрады Леонид Ильич выделял Пугачеву, а вот когда внуки «крутили» кассеты с песнями Высоцкого и его голос гремел по всей даче, Леонид Ильич морщился, хотя его записи на даче были в большом количестве, они лежали даже в спальне. Мои ребята-водители постоянно «гоняли» эти пленки — куда бы мы ни ехали.
1966. Владимир Мамонтов о Брежневе
В одной из ТВ-бесед для канала «Ностальгия» вспоминали 1966 год с президентом «Известий» Владимиром Мамонтовым.
— В 1966-м, когда вам было 14 лет, во Владивосток с важным визитом приезжал Брежнев, помните это?
— Да, он тогда наградил Приморский край орденом Ленина. Я еще помню визит Хрущева — тогда я совсем еще ребенком был. Именно тогда он снизил коэффициент дальневосточникам до 1.2. Старшее поколение помнит. Вообще, визит Хрущева как-то ярче запомнился. Он проехал по городу стоя в открытой машине и махал шляпой. Машина была черная, Никита Сергеевич — в белом костюме. Он только что вернулся из Америки, был веселый и отменил коэффициент. Он узнал, что Владивосток на широте Сочи и страшно похож на Сан-Франциско. Решил, что мы очень хорошо живем, что здесь всегда так хорошо и тепло. Ему отвечали, что просто повезло с погодой, но коэффициент он все равно отменил. А мне запомнился потрясающий эпизод — мы стояли вдоль дороги, махали и радовались. Машина Хрущева ехала медленно, был кортеж мотоциклистов, и вдруг какая-то женщина бросилась к машине и успела сунуть свернутую в трубочку бумажку подвернувшемуся человеку из сопровождения. Потом родители говорили, что она сумела просунуть Хрущеву жалобу. Не помню, чтобы кто-нибудь к Брежневу прорывался. Он приезжал два раза во Владивосток, второй раз была его историческая встреча с Фордом, когда он был уже совсем старенький. А потом еще на БАМ такой же старенький приезжал — и, как известно, пошел не в ту сторону и его повернули. Он вышел и пошел неожиданно. Он же вообще был такой человек — заводной, решительный, — встал и пошел совсем не туда, куда надо было. И прошел достаточно длинный путь, пока остальные решали — «А что теперь делать?». Побежали — вернули, потому что встречающие стояли в другой стороне, а он шел по перрону вдоль поезда и думал о чем-то своем. Это была его историческая встреча с Джеральдом Фордом, и владивостокцы, кстати, всегда с гордостью об этом вспоминают. И как всегда, проклинают Хрущева из-за отмены коэффициента.
* * *
В сентябре же Щелоков назначен министром охраны общественного порядка. Его сын Игорь утверждал, что его мать — Светлана Владимировна — отговаривала мужа:
— Коля, тебя или убьют, или ты сам застрелишься.
Так и получилось. Хотя сначала, 19 февраля 1983 года, в Сосновом Бору, свела счеты с жизнью она сама.
NB. Когда следователи осматривали личные вещи покойной, в ее сумочке нашлась пачка сторублевок, свернутых в трубку с помощью резинки. Щелоков со словами: «А это вам ни к чему!» — положил их в карман генеральских брюк. Говорили, что Светлана Попова-Щелокова покончила с собой сразу после того, как у них отобрали служебную дачу. Но ведь у них оставались еще дачи: в Болшево, в Ред-кино и на Николиной Горе. В постановлении ГВП об отказе в возбуждении уголовного дела было записано, что «Щелокова С. В. покончила жизнь самоубийством на почве глубоко эмоциональной депрессии». Ее сына Игоря Щелокова сняли с должности заведующего международным отделом ЦК ВЛКСМ и вывели из кандидатов в члены бюро ЦК ВЛКСМ. Да, ей действительно пришлось сменить образ жизни. Ведь до отставки мужа перед каждыми выходными и праздниками дежурные офицеры доставляли из спецоранжерей в квартиру на Кутузовском и на все их дачи букеты роз и гвоздик, в каждом по 25 штук. Все за казенный счет. Даже няни и горничные Ирины и Игоря Щелоковых числились сотрудниками ХОЗУ МВД, где получали зарплату, естественно. И вдруг все закончилось. Жизнь стала как у рядовых. И вместо «казенного счета» замаячил дом казенный. Казалось бы, мотив для уходя из жизни был. Но! Но о ее самоубийстве — позже. То, что это было устранение, поскольку люди Гейдара Алиева обрабатывали все опальное семейство, — нет сомнений у тех, кто вопросом занимался.
1967. Развод Чурбанова
20 ноября. Инструктор ЦК комсомола Чурбанов награжден юбилейной медалью «50 лет советской милиции». Месяц спустя — другой, «Пятьдесят лет Вооруженных сил СССР». Самое удивительное, что будущий генерал Чурбанов в армии (подчеркиваю, именно в СА, анев МВД) не служил и, как явствует из аттестационного листа, даже не проходил сборы! Ну, да ладно.
29 декабря. Решением Дзержинского нарсуда г. Москвы наконец расторгнут мучительный брак между Юрием и Тамарой Чурбановыми. Решение было благословлено в обеих семьях, но, пожалуй, Чурбановы-старшие вздохнули сладостней и глубже: как-никак, но напряг между матерями трепал нервы всем, однако именно Юрина мать первая открыто согласилась на развод. Хотя позднее она в сердцах кляла себя. Позднее. Когда стало уже слишком поздно.
Юрий Михайлович Чурбанов перешел из комсомола в систему МВД СССР — заместитель начальника политотдела Главного управления исправительно-трудовых учреждений МВД СССР (1967–1971 г.г.).
Сам он об этом вспоминал в своих мемуарах: «Меня назначили заместителем начальника политотдела мест заключения РСФСР. После комсомола эта работа еще долго казалась мне чересчур академичной, «бумажной», очень хотелось живого и разностороннего общения, к которому я привык, не хватало задора, что ли, но вместе с тем накапливался и первый профессиональный опыт. Я почти безвылазно бывал в местах лишения свободы, объехал многие зоны. Тогда это были другие колонии, чем теперь. Разница довольно существенная. На месте «общежитий», где сейчас живут зэки, тогда стояли бараки-развалюхи, там было полно клопов и крыс. На территории колоний я крайне редко видел деревья, хотя это средняя полоса, а не пустыня. А офицерский состав, работающий здесь, в основном составляли люди, не нашедшие себя «на гражданке». У них был только один выход — устроиться туда, где нужны хорошие кулаки, — жутко, что было. Еще когда я работал помощником начальника по комсомолу мест заключения Московской области, хорошо помню свою первую командировку в Серпухов. Добрался туда уже под вечер, электричкой, начальник тюрьмы — полковник, бывший фронтовик — встретил меня неласково и говорит: «Ладно, уже поздно, я пойду домой, а завтра встретимся и поговорим». — «Хорошо», — отвечаю, — «а я пока что познакомлюсь с комсомольской организацией» (по нашим данным, тюремная организация ВЛКСМ плохо платила комсомольские взносы). Встретился, разобрался — вид у этих надзирателей жалкий, одежонка неважная, ну что тут скажешь, честное слово… Наступила ночь. А где спать? Ведь никто тебе гостиницу не закажет. В кабинете начальника стоял кожаный диван, там я и расположился: дали мне подушку, укрылся шинелью, заснул. Тут еще вот какое дело: в тюрьме была, конечно, своя контрольно-надзирательская служба, но прибывший из Москвы, из политотдела, офицер для них был в эту минуту старшим начальником. Случись что, решение принимать именно мне. И вот ночью я просыпаюсь от страшного шума. Что такое? Вбегает насмерть перепуганный дежурный помощник начальника следственного изолятора (ДПНСИ) и докладывает: в одной из камер бузят заключенные, надо срочно что-то делать. А я — первый раз в тюрьме, зэков сроду в глаза не видел, и вот мы идем по этим коридорам, мат стоит такой, что невозможно передать, причем, кто хлеще матерился, надзиратели или зэки, это еще спросить надо. Оказывается, кто-то из зэков обиделся, чего-то им не дали, вот они и «восстали». Ну, успокоили их как-то, я лег спать, хотя заснуть не удалось. Утром пришел начальник тюрьмы, ему доложили все как есть. «Ладно, — говорит он, — разберемся». Остаемся мы вдвоем. «Ну как, страшно было?» — спрашивает. «Конечно, — говорю, — тюрьма бузит!» — «Да это не тюрьма, это же мы тебя проверяли!» Я так и сел. «Ну и шуточки, — говорю, — у вас тут». А он смеется, хотя я понимаю этого старого фронтовика: он войну прошел, а я для него мальчишка, молокосос. Не знаю, конечно, точно, но мне кажется, что зэков тогда у нас было больше, чем сейчас. Вот так, изо дня в день, я проработал три года, занимаясь вопросами пропаганды и агитации, идейного воспитания как личного состава, так и заключенных».
