— Уехали на следующий день поездом. Вместе с кем-то из его Службы быстро купили папе какую-то относительно приличную одежду. Не ехать же в Москву в тюремной.
— А что было в дороге?
— Ехали мы и ехали. Он был рад, что наконец дома.
— Были с отцом какие-то откровенные разговоры?
— Что вы называете откровенными разговорами?
— Ну хорошо, как вы нашли отца? Здорово исхудавшим?
— Похудевший был, да. Но он сказал, что это невкусно кормили.
— Рассказывают, американцы так боялись, что он и из тюрьмы, из плена что-нибудь привезет, добудет — даже костюм на нем весь изрезали.
— Это абсолютная ерунда. Когда он приехал с обмена, на нем был костюм новый и пальто новое. Но, как бы это вам объяснить, одежда та, что выдают при освобождении заключенного, даже не какая-то тюремная, а казарменная что ли, дешевая. И коричневого цвета. А отец ненавидел коричневый цвет.
Абель и Кренкель
В одной из книг известного полярника Героя Советского Союза Эрнста Кренкеля приводится вполне достоверный эпизод. Случайно столкнувшись в 60-е годы со старым товарищем еще по Красной армии чекистом Абелем около здания на Лубянке, Кренкель спрашивает моего папу: «А ты кем здесь работаешь?» И получает в ответ: «Музейным экспонатом». Конечно, Кренкель, служивший с отцом в радиобатальоне, знал его настоящую фамилию. Он бы с удовольствием написал, что жил в казарме с Вилли Фишером и были они друзьями. Но нельзя было. И Кренкель, необычайно понятливый и очень умный, пишет в своих воспоминаниях «Абель». Может, отсюда и пошло какое-то непонимание: еще во время военной службы в 1925-м Вильям Фишер взял имя Рудольфа Абеля? Даже профессионалы меня об этом спрашивают, да так часто, что устала и разубеждать… Встретившись спустя много лет, Кренкель и папа снова стали дружить. Он приезжал к нам, мы были у них на даче. У меня от Кренкеля осталось великолепное впечатление, как от человека интеллигентного, независимого.
Конечно, не без комплексов. Эрнсту, к примеру, страшно нравилось, что у него всего лишь незаконченное гимназическое образование, а вот в жизни добился все-таки многого. Даже любил этим прихвастнуть.
Рассказывал, что он и еще один знаменитый полярник, академик Федоров, с которым мы тоже познакомились, недолюбливали своего бывшего начальника Папанина и никогда с тем не общались.
Со слов Кренкеля помню, что когда они вернулись со льдины, им было предложено звание почетных академиков. Но они отказались: академическое звание прилипает на всю жизнь, а они рассчитывали стать академиками настоящими…
Новые хобби нелегала
Раньше отец собирал из всего, что только ни попадалось под руку, радиоприемники, столярничал, изобретал. Однажды на моих глазах из электрического нагревателя мгновенно изготовил решетчатый прибор для поджаривания хлеба. Часто сам хлебцы и поджаривал. Получались они у него тонкие, хрустящие.
Только вот сил у него после возвращения поубавилось. Я была поражена. Ему все знакомые по-прежнему, как до отъезда, тащили радиодетали, еще чего-то всегда такое любимое. Он вежливо благодарил, в первое время пытался что-то мастерить. И, знаете, бросил. Зрение и без того слабое, подсело. Уставал от физической работы быстро. Радиодетали выбрасывать запретил, он вообще терпеть не мог что-либо выбрасывать, расставаться с чем-то, что еще могло пригодиться. Есть в этом что-то немецкое, правда? И лампочки, транзисторы… так и пылились по коробкам. После его ухода я годами раздавала все это, от него оставшееся. По-моему, брали скорее в качестве сувенира, на память. Потому что в Америке он все-таки отстал от всего нового, от всей этой радиоэлектроники, наверстывать не слишком и хотелось.
Рубанок оставался непременной частью его убежища наверху. Только брался за него все реже: повредил руку электрической пилой и перестал чувствовать пальцы. Сделал на своем втором этаже книжные полочки. Спустил вниз, и все мы — папа в первую очередь — расстроились. Не такие они были изящные и выточенные, как раньше. И на этом столярничание почти прекратилось.
И игра на гитаре, которую неплохо освоил в Нью-Йорке, тоже. Признавался: «Не чувствую я струну».
Или появились иные интересы? Меня обучал освоенной в американской тюрьме шелкографии. Давал читать по ней книги на английском. Рассказывал и показывал. Однажды даже пригласил нескольких знакомых художников. Не лекция, а так, агитационный курс: при шелкографии можно обойтись без тяжелых прессов, печать в домашних условиях более удобна, не требуется литографии… А сколько возможностей для экспериментов, поисков нового, за которым отец всегда гнался! Все слушали, кивали. И никто, ни один не клюнул. Папа, возможно, не сознавал, что просто боятся. Художники были профессионалами в своем деле, понимали: ну его, вдруг нарвешься, множительную технику, без которой шелкография не мыслима, в частных домах иметь без специального разрешения запрещалось. Чуть что — и затаскают, пойди оправдывайся.
Зато отводил душу в математике. Он и к ней особо пристрастился в тюрьме, в Атланте. Алгебра, доказательства недоказуемых уравнений, теория чисел. Упражнения для гибкого ума и никакого физического напряжения, дававшегося ему с каждым годом все труднее. Зато сколько закупленных тетрадей в клеточку, все — от начала до конца — с типично его аккуратностью исписаны столбиками выведенных папой чисел.
Чаще по вечерам раскладывал пасьянсы. У нас они считались увлечением семейным. И тут папа по-настоящему пристрастился и внес свое, как обычно, новаторское. Придумал методики, правила. Если честно, мне не всегда понятные. Очень уж непростые, чересчур сложные.
Занимались и фотографией. В дальние походы с нашей «Лейкой» отправлялись реже, но если уж куда-нибудь выезжали — в отпуск или на выступления по приглашению его коллег из областей или республик — отец брал фотоаппарат всегда. Качество — всегда отличное, но с течением быстро идущих лет проявленных и отпечатанных снимков становилось все меньше.
Годы, болезни, переживания… А что вы хотите?
Писателя легко обидеть
А когда папа уже вернулся (из США — ну ни разу за наши встречи не сказала Эвелина «вернулся из США» или «отправился в Штаты»! — Н. Д.), случилась такая история. Потянуло его на литературную деятельность. Тогда только начали издавать журнал «Кругозор». И вот в первых номерах он написал повесть. Вместо имени автора — «Полковник ***». Там описывалась та самая радиоигра, которую они вели с немцами. Если не ошибаюсь, сюжет таков: кажется, в партизанский отряд попадает взятый в плен немецкий офицер. И его уговаривают вести радиоигру со своими. В результате наши получают оружие, посылки, им высаживают немецкий десант. Прямо как в той, настоящей, операции.
Но с повестью получилось нехорошо. Потом некий человек написал по ней сценарий, и на телевидении сняли фильм. И без всякого отцовского ведома. Папа попытался возникнуть и возмутиться. Но ему сказали: подумаешь, «Полковник ***», тоже мне, псевдоним! И на этом вопрос был закрыт. Отец был очень недоволен. Конечно, обидно.
