Там, где мне довелось служить в военные годы, не было махрового антисемитизма.
Обычно отношение к евреям среди танкистов было хорошим, нормальным, тем более что вся инженерная служба и связь в танковых бригадах по традиции держалась на евреях.
В 202-й бригаде даже Калугин хоть и «давил» меня, но не рисковал сказать вслух кому-то из нас что-нибудь в стиле: «Ты, …, жидовская морда».
После войны я честно служил там, где Родина прикажет, тянул свою армейскую лямку, не имея никаких карьерных амбиций, не стремясь к должностям и званиям.
Но никто из моих товарищей по службе не мог объяснить один факт: почему офицер Бараш, фронтовик, трижды орденоносец, имеющий высшее академическое военное образование и не имеющий ни единого взыскания по службе, уже 14 лет ходит в звании майора, несмотря на занимаемые должности, и почему все представления на звание подполковника без каких-либо объяснений «заворачивают» еще в штабе округа? Я не умел заводить нужных для продвижения наверх связей, не пил в компаниях с «важными» людьми из штаба округа, поскольку вообще был непьющим, и, возможно, чтобы выбиться в полковники, надо было себя «прогнуть», но я так не мог, не хотел и не умел… Даже когда генерал армии Шавров стал командующим нашим округом и в первый раз с проверкой приехал к нам в часть, я не стал подходить к нему и напоминать о себе, чтобы никто из офицеров не подумал, что я пытаюсь воспользоваться «старыми фронтовым связями» для продвижения по службе.
– Где после войны служить довелось?
После перевода из Германии на Дальний Восток я прослужил до 1955 года под Хабаровском, есть там такой городок – Завитинск. Потом меня направили служить в Ленинградский военный округ, служил на танковой рембазе под Выборгом, затем помощником начальника техслужбы полка, инженером на окружном танковом полигоне ЛВО, а последним моим местом службы до увольнения из армии в 1972 году было ОКБ танкового завода, и, уже будучи военным пенсионером, я продолжил трудиться инженером технического отдела на этом заводе.
– А как именно проводился набор в Академию БТ и МВ в 1944 году?
В конце мая 1944 года меня вызвали в штаб и объявили, что я отправляюсь на учебу в академию в Москву. Я отказался, сказал, что война еще не кончилась и мне в Москве сейчас делать нечего, но меня стали уговаривать:
– На корпус пришла разнарядка на одного человека, и только ты под ее требования подходишь. Требования к кандидату на учебу: офицер-танкист в звании от капитана и выше, обязательно имеющий кроме военного танкового училища образование – как минимум два-три курса института за спиной, участник боев, отмеченный наградами. Из бывших студентов подходишь только ты. Не мнись! Да любой бы на твоем месте согласился, такая удача раз в жизни бывает! Мы на тебя представление на Красное Знамя послали, хватит тебе воевать. Давай, соглашайся!
Я сразу не дал согласия, но в следующий вызов в штаб мне вручили направление на учебу уже без каких-либо новых разговоров со мной. Мне кажется, что мое место помощника начштаба бригады по оперативной работе начальник ПО полковник Калугин просто пообещал дать Бойко, и тут подвернулась эта разнарядка на учебу. Приехал в Москву, никаких экзаменов для поступления от нас сдавать не требовалось, поскольку наш набор был полностью из бывших студентов. Я был зачислен слушателем на инженерно-танковый факультет. Единственный «официальный» еврей в группе. Весь наш набор фронтовой, за исключением одного слушателя, попавшего на учебу прямо «с гражданки».
Фамилия «гражданского» была Маслобойщиков, и многие офицеры не могли ему простить, что он, наш ровесник, не был на фронте, и его просто игнорировали, но мне он понравился как человек, и я с ним сдружился. В группе был один Герой Советского Союза, получивший звание за захват первого немецкого «Тигра» в болотах под Ленинградом.
Нам объявили, что поскольку мы все имеем неполное высшее образование, то курс нашего обучения составит три года – вместо положенных четырех лет.
Начальником факультета был генерал Бинович, а его заместителем – Волин.
– Существовал антагонизм между теми, кто воевал на передовой, и теми, кто провел войну в тыловых частях или на Дальнем Востоке?
Несомненно, но после войны эта острая грань постепенно стерлась.
Академия БТ и МВ с осени 1941 года находилась в эвакуации в Средней Азии и только через два с половиной года вернулась в Москву. Когда мы поступили в нее на учебу, то с недоумением и брезгливостью смотрели на слушателей автотракторного факультета – почти весь этот факультет (курсы, набранные в эвакуации, в тылу, в 1942–1943 годах) состоял из сыновей партийного начальства и генералов. Всю войну они проторчали в академии, прячась от фронта и полируя своими галифе скамейки в лекционных залах, а после окончания войны их под разными предлогами отправляли на демобилизацию, армия им была уже не нужна. Если в войну на командном и танково-инженерном факультетах были ускоренные выпуски, то автотракторный не трогали, дали «отпрыскам» пережить лихую годину в спокойном месте.
Там было всего несколько ребят, после фронтовых ранений признанных «ограниченно годными» и попавшими на учебу в академию из госпиталей, а остальные…
У меня почти все одноклассники погибли еще в первые два года войны, из моего набора в танковое училище выжили считаные единицы, и поэтому мне сразу после войны трудно было общаться с теми сверстниками, кто не воевал, хотя был должен по возрасту и по совести…
– Какие фронтовые эпизоды вам тяжелее всего вспоминать?
– Есть два эпизода, которые, как ни стараюсь, а забыть не получается.
Один раз в наступлении мы прорвались вперед и отрезали от передовой и от немцев примерно 200 человек мадьяров (то, что это были мадьяры, а не немцы, мы узнали уже после боя, когда выяснилось, что на этом участке у немцев в обороне стоял венгерский полк).
Мы остановили свои танки перед толпой окруженных, думали, что, находясь в безвыходной ситуации, они поднимут руки вверх. У них был шанс сложить оружие, сдаться в плен и остаться в живых, но мадьяры, имея только стрелковое оружие, разъяренные, выкрикивая какие-то ругательства и потрясая кулаками, кинулись прямо на наши танки, на верную смерть. И мы начали их давить танками, расстреливать из пулеметов… Никто из мадьяр не смог уйти…
Но смотреть на то месиво, на то, что там от них осталось… было страшно…
И иногда эта предельно кровавая картина встает перед моими глазами…
Но весь ужас, вся трагедия войны для меня воплощена в другом фронтовом эпизоде…
В ноябре сорок второго года роте приказали атаковать какую-то деревню, на исходный рубеж для атаки вела только одна лесная дорога. И когда мы выехали из леса, то перед нами была большая поляна, метров пятьсот в ширину и в длину, и вся эта поляна, как камнями, как мостовая булыжником, была сплошь устлана трупами наших солдат. Шинели, припорошенные снегом… Слева и справа от нас был сплошной лес, эту поляну никак не обойти… Ротный, старший лейтенант Фомин, находившийся в головном танке, после недолгой паузы отдал приказ:
