Теперь у меня тоже экипаж хороший был. Механик-водитель Козлов, лет под тридцать, бывший механик-инструктор в училище, опытный товарищ. Наводчик Миша Давыдов, стрелял, молодец, здорово! Замечательный парень, молодой, сообразительный. Суворов Толя, радист-пулеметчик. Еще Вася Аринин был, второй радист, он же и ординарец, и заряжающий. Я сижу как командир танка, Миша стреляет или я стреляю. Но Миша, я считаю, лучше меня стрелял. Он ни разу не промахивался, сколько я ему цель ни показывал. По танку, который летит с бешеной скоростью, один снаряд, и он горит. Виртуоз. Таких снайперов я больше не встречал. Не раз благодаря Мише наш танк выходил целым из боя. Тут ведь кто первый попадет, тот и выжил. В Венгрии Мишу и Толю я в училище отправил. Разнарядка пришла, я с ними поговорил: «Вот что, ребята, поезжайте учиться, живыми останетесь». Они мне писали, фотографии присылали, стали бравыми лейтенантами. Козлов потом по ранению выбыл.
Толя и Миша после войны служили в Германии, в Берлине. В 1953 году там была заваруха. Немцы бунтовали. Дело дошло до ввода танков в город. Как мне рассказывали, Толя Суворов поставил свой танк перед толпой, сам сидел в башне с открытым люком. Все-таки мирное время. Раздался выстрел из толпы или из окон, неизвестно, и Толю убили. Экипаж потом открыл огонь, разогнал толпу. Михаил Давыдов тоже погиб в этих беспорядках. После Венгрии экипажи у меня часто менялись. Горел много, однажды в Австрии два раза за день горел.
После освобождения Кировограда 18-й танковый корпус срочно перебросили в новый район, готовилась Корсунь-Шевченковская операция. Поначалу наша 170-я бригада находилась во втором эшелоне, затем вошла в прорыв на Оситняжку и встала в оборону, прикрывая левый фланг 5-й армии и пехотных частей, наступающих в направлении Шполы. В деревне Россоховатке стоял наш первый танковый батальон и противотанковая артиллерийская батарея. В Петровке — второй батальон.
Немцы, пытаясь перерезать коммуникации ушедшей вперед 5-й армии, атаковали нас с юго-запада крупными силами. Неделю мы, укрываясь за домами, ежедневно отбивали вражеские танки и пехоту. В батальонах осталось по десятку танков, однако командование дало нам приказ атаковать, продемонстрировать противнику, что на этом направлении стоят крупные силы. За нами текла речушка, и наша деревня стояла в низине, немцы же находились за холмами, откуда и делали вылазки. Вечером, накануне атаки, я побывал с разведчиками на высотке, посмотрел на фрицев. Было видно, что танков у них еще достаточно. Ночью, очень кстати, пришли две маршевые роты Т-34 и встали в лесочке неподалеку. Познакомились с людьми, а на следующий день они уже участвовали в бою. Утром мы пошли в атаку, много стреляли, обозначая имеющимися силами мощный удар.
То ли из-за этой нашей демонстрации, то ли выдохнувшись, немцы отказались от дальнейших атак на нашем направлении. Между тем наши войска продолжали подходить. И пехота, и артиллерия. Немцы постояли еще пару дней, а затем отступили.
После безуспешных попыток немцев «подрезать» нашу 5-ю армию и окружения Корсунь-Шевченковской группировки противника нашу бригаду поставили на внешний фронт окружения в оборону, в районе деревни Лысянка. Противник пытался пробиться на помощь окруженной группировке. Февраль на Украине. Распутица и слякоть. Плодородный чернозем превратился в жирную, липкую, черную грязь. Если танк застревает в такой грязи, чтобы его вытащить, нужно постараться. Гусеницы работают, крутятся, а толку нет, танк сидит на брюхе, и без тягача его не достать. А когда с огромными усилиями удается вытащить танк на твердый грунт, в грязи, на месте, где было днище танка, образуется огромная воронка, заполненная водой. Потом едешь, смотришь, в ней уже утки плавают. Сотни килограммов земли налипают на днище танка.
Надо сказать, что у немецких танков, особенно тяжелых, проходимость была значительно хуже, нежели у Т-34. А раз по полю противнику не пройти, только по дороге, то мы решили действовать из засад. Расставили танки у дороги, замаскировали в кустах, складках местности, кого-то немного закопали, определили сектор наблюдения и обстрела для каждого. Я сказал ребятам, чтобы открывали огонь только по моей команде. Пушки у нас тогда стояли еще 76-мм. Рисковать, стрелять издалека, в засаде смысла нет. Нужно обеспечить дальность прямого выстрела, подождать, когда противник подойдет поближе, чтобы поджечь его наверняка. Когда первый немецкий танк подошел на 300 метров, я дал команду. Старший лейтенант Сережа Салтыков его подбил, по сути, в упор. Следующие танки попытались обойти подбитый, неподвижный «Тигр» и садились на днище в грязь. Танки сидят, значит, горят. Неподвижные цели мы расстреливали быстро. Около десяти факелов уже горело на этой дороге, когда задние танки сумели развернуться на месте и уйти восвояси.
Вскоре бригада получила приказ атаковать Шендеровку, последнюю деревню, где оставались окруженные немецкие части. Как потом выяснилось, в Шендеровке у немцев было сконцентрировано до 600 стволов артиллерии. Атаковали деревню неудачно, напоролись на плотный огонь и потеряли несколько танков. Наш комбат был ранен, и в батальоне после последних боев оставалось 5–6 танков. В бригаду подъехал командарм Ротмистров, комкор Полозков и еще один генерал. Оценили обстановку, дали приказ занять близлежащую деревню Комаровку и высоты рядом с ней, чтобы выйти на Шендеровку с другой стороны. Комбриг приказал мне принять остатки батальона и выполнить эту задачу. Из Комаровки немцев вышибли быстро, с высот тоже их посбивали. Подполковник Чунихин потом меня хвалил: «Здорово ты пушку сбил». Я говорю: «Это не я стрелял, другой танк». Мне чужого не надо. Утром снова пошли на Шендеровку с другого направления и взяли ее. Здесь меня утвердили в должности комбата. После взятия Шендеровки нас вывели из боев и направили на короткий отдых в деревню Моринцы.
Ночью выхожу на улицу. Погода мерзкая, холодно, грязь, еще и снег выпал. Накинул шубу, была у меня мадьярская. Рядом с нашей штабной хатой стоит кухня. Часовой один стоит, перетаптывается, видно, замерз. Сам в драном малахае, по форме редко кто зимой одевался, что найдем, то и носим. Я ему: «Что, холодно?» А он: «Холодно, нихт ферштеен». Я опешил: «Ну-ка иди сюда!» Смотрю — немец с винтовкой за плечами! Зубами стучит, посинел от холода. Ружье я у него отобрал, завел в дом. Наши — ординария, штаб, спят все, кто по лавкам, кто на соломе, на полу. Устроил им разгон, начальнику штаба чуть в ухо не дал, говорю ему:
— Кто нас охраняет?
— Так там часовой.
— Какой часовой, твою мать, немец штаб стережет!
В общем, шум поднял. Что с немцем делать? Начштаба говорит:
— Давай его расстреляем.
— Сначала поймай, потом расстреливай. Накормить, чаю горячего дать, спать положить, утром разберемся.
Устали все после боев, спать жутко хотелось. Утром стали немца допрашивать. В школе я учил немецкий, но, как многие, не очень прилежно. Отсидел урок и пошел. Если бы тогда знать, что пригодится. Но, кое-как, общими усилиями, используя свои скудные познания в немецком, наполовину общаясь жестами, выяснили, что немец этот не строевой солдат, а автомобильный техник. Воевать не хочет, прятался где-то в степи, замерз, оголодал, в отчаянии пришел в деревню, хочет в плен. Спрашиваю: «Гитлер капут?» Он с воодушевлением: «Капут, капут!»
