Княжна усмехнулась и покачала головой. Оружейная... Можно было не сомневаться, что эта комната в ближайшее время станет причиной новой волны пересудов о чудачествах сумасбродной княжны. Богатая коллекция оружия, которую начали собирать предки старого князя, за последние три года пополнилась и разрослась настолько, что более не умещалась в комнате, специально отведенной под нее в Вязмитинове. Наедине с собой Мария Андреевна признавала, что в этой внезапно проснувшейся страсти к коллекционированию орудий убийства есть что-то болезненное, тем более что хищная красота оружия ее больше не пленяла. То, что оружие, отвратительное по самой своей сути, выглядело красивым, казалось княжне вполне объяснимым. Понимая это, княжна тем не менее не могла устоять при виде очередного редкого экземпляра и никогда не вешала оружие на стену, предварительно его не опробовав. Разумеется, это правило распространялось далеко не на все ее приобретения: орудовать двуручным тевтонским мечом, к примеру, казалось ей чересчур тяжело и совершенно бессмысленно. Доспехи, которые только что с лязгом разлетелись по новенькому паркету оружейной комнаты, она тоже не примеряла, хотя они, похоже, идеально подходили ей по росту.
Она немного постояла на месте, решая, подняться ей в оружейную или махнуть на все рукой и идти на прогулку. В конце концов здравый смысл возобладал над раздражением: княжна решила, что сломанное уже сломано, испорченное — испорчено и что надо дать разиням шанс все исправить и тихо замести следы. Даже если предположить, что железноголовый тевтонский болван, рухнув с подставки, оставил выбоину в паркете или помялся сам, то криком и бранью все равно уже ничего не поправишь.
Мысль о тевтонском болване совершенно естественным образом напомнила княжне о ее госте, любезном герре Пауле Хессе. Сей обходительный господин с истинно германским трудолюбием и аккуратностью каждое божье утро сразу же после завтрака отправлялся на берег Днепра, где на крутых склонах высилась старинная фортеция, и возвращался обыкновенно лишь к ужину, усталый и голодный, но непременно с двумя-тремя набросками для кузена Петера. Наброски эти были чудо как хороши, но что-то в них неизменно ставило княжну в тупик, вызывая не вполне осознаваемое недоумение: зарисовки кремля, днепровских круч и московского предместья, сделанные с различных точек, носили отпечаток некой артистической небрежности, которая, как казалось Марии Андреевне, вовсе не была присуща педантичному немцу. Несмотря на свой смешливый нрав, Хесс был немцем до мозга костей, и рисунки его, как представлялось княжне, должны были напоминать чертежи — точные, сухие и совершенно лишенные эмоций. Но то, что показывал ей герр Пауль, было набросано нервными, летящими штрихами, как будто рукой художника водило само вдохновение. Так мог бы рисовать русский, француз, испанец или итальянец, но никак не воспитанник сухой Дюссельдорфской школы живописи. Живая и страстная натура художника чувствовалась в каждой линии, в каждом штрихе; если это рисовал Хесс (в чем княжна не могла сомневаться), то возникал вопрос: который из двух Паулей Хессов настоящий — тот, что делал эти наброски, или тот, который хохотал за столом над собственными незатейливыми остротами и больше всего на свете любил свиные ножки с кислой капустой?
Да, герр Пауль был далеко не так прост, как казался при первом знакомстве, и за его грубоватыми манерами пузатого бюргера время от времени угадывался острый и холодный ум, так же дурно сочетавшийся с его манерой рисовать, как и с его умением вести себя за столом. Это был, если можно так выразиться, уже третий Пауль Хесс, и княжне оставалось только гадать, сколько их еще скрывается за внешностью недалекого тевтонского колобка.
Налетевший с Днепра теплый ветер чуть не вырвал из руки Марии Андреевны кружевной зонтик, коим она прикрывалась от полуденного солнца. Княжна схватилась свободной рукой за норовящую улететь шляпку и только теперь обнаружила, что ноги ее все это время двигались в сторону реки, а точнее, в сторону кремля. Хесс был где-то здесь, и Мария Андреевна решила, что коль уж забралась так далеко, так надобно дойти до конца и навестить герра художника за работой. Возможно, ее визит будет для Хесса приятным сюрпризом; если же окажется, что ее присутствие стесняет увлекшегося работой немца, то уйти никогда не поздно.
Отыскать его оказалось непросто. Княжна потратила не менее двух часов и обошла по периметру едва ли не весь кремль, прежде чем увидела в тени северной башни знакомый деревянный треножник, на верхушке которого с помощью хитроумных немецких зажимов была укреплена доска с приколотым к ней листом бумаги. При ближайшем рассмотрении доска оказалась папкой, в коей Хесс носил свои рисунки, и Мария Андреевна подивилась про себя немецкой изобретательности.
Рядом с треножником лежала кожаная сумка, в которой господин художник носил то, что не помещалось в папке: коробочки с углем, баночки с тушью, перья, ножик, деревянный футляр с акварельными красками, а также флягу и пакет с едой, потребные ему для того, чтобы не отвлекаться от работы и перекусывать прямо на месте, никуда не отлучаясь. Ремни с массивными медными пряжками, коими закрывалась сумка, были расстегнуты, из-под клапана высовывалось горлышко обтянутой тисненой кожей фляги. Медный колпачок последней, по желанию владельца легко превращавшийся в стопку, весело горел на солнце, навевая мысли о том, что фляга содержит в себе вовсе не колодезную водицу. Порывами налетавший с реки ветер слегка покачивал треножник и свистел в зубцах старинной каменной башни, в тени которой стояла Мария Андреевна.
Немца нигде не было видно. Княжна огляделась по сторонам, гадая, куда он мог запропаститься, и уже открыла рот, чтобы позвать, но вовремя спохватилась: возможно, герр Пауль был совсем рядом, но при этом не мог откликнуться, чтобы не поставить себя тем самым в весьма неловкое положение. Поймав себя на неприличных мыслях, княжна слегка зарумянилась и, чтобы отвлечься, перенесла свое внимание на пришпиленный к папке рисунок.
Рисунок этот был выполнен в описанной выше эмоциональной манере и изображал предместье, видимое с того места, где стоял треножник. На взгляд княжны, набросок был закончен — ни прибавить, ни отнять. Все было на месте и казалось живым: и лента Днепра, и россыпь деревянных домишек на противоположном берегу, и переправа, и покосившаяся баня над кручей, и дерево — похоже, старая яблоня, — простершее над ее крышей корявые ветви...
Став на то место, где стоял до нее художник, княжна из чистого озорства попыталась сличить рисунок с оригиналом и почти сразу закусила губу: что-то было не так, что-то тревожило ее в набросанном нервными штрихами пейзаже — то ли чего-то недоставало, то ли, напротив, что-то было лишнее...
Она пригляделась и сразу поняла, в чем дело: бани, изображенной на рисунке, на самом деле не существовало. Отсутствовало и дерево, так украшавшее собою передний план. Всмотревшись повнимательнее, княжна отыскала на береговой круче корявый, расщепленный и обгорелый пень — все, что осталось от старой яблони. На том месте, где у герра Пауля была изображена покосившаяся, крытая соломою баня, поднимался пологий бугорок, поросший высоченным бурьяном и крапивой.
— Странно, — сказала Мария Андреевна вслух и снова огляделась. Хесса по-прежнему не было видно, и у нее вдруг возникло очень неприятное чувство: ей показалось, что немец сидит в бурьяне или прячется где-нибудь за выступом стены, дожидаясь ее ухода. — Глупости, — сказала она гораздо громче и решительнее. — Вздор и чепуха! Он, верно, прилег отдохнуть и задремал, а что до рисунка, то художник имеет полное право слегка приукрасить действительность. Ведь видно же, что баня там была, и дерево тоже было...
