– Не хаааааачу! – заверещал детский голосок.
Мать попыталась подхватить девчонку на руки, но та отчаянно вырывалась, брыкалась и визжала в истерике.
– Танюха, оставь ребенка в покое! – Из толпы вынырнула еще одна девица в таких же ботфортах, пыхнула прямо на Ингу сигаретным удушливым облаком и продолжила, обращаясь к ребенку: – Анечка, солнышко, хочешь сфоткаться с тетей феей?
– Хочуууууу! – Девочка кулачком размазывала по лицу слезы вместе с грязью.
В коробку лег полтинник. Девица с сигаретой поставила ребенка на тумбочку рядом с «феей». Инга подумала, что ни за какие коврижки не сможет здесь, в настоящей жизни, вести себя так же безобразно дико, как тогда, в открытке. Она сдержала желание достать влажную салфетку и вытереть чумазое личико, положила руку девочке на плечо, и ее вдруг накрыло облаком. Прикосновение к теплому детскому плечу подействовало, мир вдруг стал ярче и четче, все чувства разом обострились. Не то чтобы она подобно орлу разглядела экран телевизора в окне здания на другом конце площади или расслышала, как продавец рекламирует товар в сотне метров отсюда, – ничего такого. Просто все вокруг вдруг стало целостным, единым, ярким, и сама точка восприятия сдвинулась так, что слегка закружилась голова. Площадь стала единым живым организмом, но и каждого, кто стоял рядом, Инга чувствовала целиком. И тут же первым делом бросилась в глаза разница, острый, режущий диссонанс между ребенком, чье тепло она все еще чувствовала под рукой, и мамашей, которая искала в мобильнике кнопку фотографирования, попутно прихлебывая из бутылки. Ингу под дых ударила острая боль, ее разрывало на части, мучительно закружилась голова. Она попыталась растянуть губы в улыбку, но от этого становилось только больнее. И снова она увидела себя со стороны: здоровая девица в золотом прикиде, с развевающимися на ветру блестящими локонами держит за плечо маленькую чумазую девочку и показывает розовый влажный язык обалдевшей мамаше.
Она не хотела больше ничего делать, но тело отказывалось слушаться. Лицо само корчило дурацкие рожи, кулаки складывались в заправские кукиши, руки строили «длинный нос» и залихватски упирались в бока. Только об одном удалось ей договориться со своим телом – не показывать всей площади задницу, обтянутую золотистыми колготками. К Инге стекался народ. Одни смеялись, другие тыкали пальцами, третьи качали головами, она ловила укоризненные, осуждающие, поощрительные, веселые, равнодушные взгляды. Нет, не взгляды – она ловила чужие эмоции и впечатления, как бабочек сачком. И от этого площадь раскрашивалась новыми, непривычными красками, раскачивалась, плыла разноцветными волнами, и было этих ощущений так много, что казалось, она сейчас взорвется, потому что не может впитать в себя их все. А люди все шли и шли, многие клали десятки, монетки, иногда сотни и полтинники. Один раз ей даже пришлось спуститься и наполовину опустошить коробку, потому что деньги в нее уже не помещались. Она сложила купюры в ридикюль, прикинула на глаз сумму и усмехнулась: может, ну ее к черту, профессию преподавателя и переводчика? Так, глядишь, и на возврат долга Тараканищу наскребет, жаль только, что зима скоро.
Инга не отдавала отчета, сколько времени она уже стоит на тумбочке и как долго раскачивается перед ней в едином порыве площадь-толпа, и только постепенно ощущала, как наваливается тяжелая, давящая усталость. На город накатывались сумерки, накрывали шумную сцену мягким темным занавесом, и люди потихоньку начали расходиться. Инга уже решила заканчивать и как раз собиралась слезть со своего постамента, когда услышала:
– Ты посмотри, какая красотуля. Эй, золотце, тебя как зовут?
Вслед за вопросом последовал дружный гогот. Инга скосила глаза – компания подростков, не то школьников-переростков, не то пэтэушников. В руках – банки с коктейлями и бутылки с пивом, половина курят, половина сплевывают себе под ноги каждые пять секунд.
– Ты чего молчишь? Тебя папа с мамой не учили, что, когда спрашивают, надо отвечать?
Инга замерла, застыла и вправду стала статуей. Это же все глупость, открытка, можно просто взять и вернуться в свою уютную комнату, где нет никого, кроме нее и Павлика. И тут же в животе похолодело – это не игра, не открытка, она на самой настоящей улице, и вступиться за нее некому. Ой! Она едва сдержала стон – вот козел, ущипнул ее за бедро!
– Смотрите-ка, не шевелится. Санек, кинь ей десятку, – скомандовал самый старший, небритый парень в кепке набекрень.
Санек кинул купюру, Инга механически, с трудом двигая ногами, присела в строгом поклоне, тут же выпрямилась обратно, обхватила невидимый шар и снова замерла. Пока приседала, оглядела мельком улицу – совсем недавно здесь прогуливалась пара милиционеров, а теперь их, как назло, нигде не видно.
– Куколка! А если мы тебе сотню дадим, отсосешь? – спросил кепчато-небритый и гаденько усмехнулся.
– Гы, с детства мечтал фею трахнуть, – подхватил кто-то сзади.
У Инги вспыхнули щеки. Хорошо, что под гримом не видно, как они покраснели. Парень бросил в шляпу сотенную купюру. Инга машинально, не отдавая себе отчета, сложила ноги в реверансе, наклонила голову и снова выпрямилась.
– Дура отмороженная. Ну ее на фиг, – махнул рукой Санек.
– Погоди, – остановил его небритый. – Золотце, ты не поняла? Мы тебе за что сотню дали? Давай спускайся, а то хуже будет.
Инга еще раз с надеждой оглядела площадь. На них никто не обращал внимания. На нее навалилась тяжелая, отупляющая беспомощность. И тут же стукнуло изнутри, как будто сердце хотело вырваться наружу: разве она не этого ждала? Вот он, подходящий момент, чтобы открыть ридикюль. Кристофоро Коломбо, это случится прямо сейчас или уже не случится никогда.
* * *
Ничего не вышло. Софья сразу поняла это, как только увидела пустую клетчатую скатерть в бурых чайных пятнах и засохших крошках. Сегодня тетя Шура не была расположена к гостеприимству. Кстати, самой ее нигде не было видно. Разве так бывает – заглядываешь в визитку, которая зовет тебя настойчиво, как почтовая программа, сообщая о новом письме, а там никого нет?
Софья водила пальцем по клеткам, машинально давила крошки и размышляла. Интересно, отчего люди всегда уверены, что знают, как будет лучше для их родственников? А что, если они ошибаются? Любопытно, какой он – племянник тети Шуры? И может ли в принципе человеку нравиться профессия системного администратора? Софья никогда не понимала, как можно любить, к примеру, бухгалтерию, приходила в ужас от одного вида сметных расчетов или чертежей с цифрами, а программирование, с которым пришлось вскользь столкнуться в институте, и вовсе считала чертовщиной и тарабарщиной. По ее личному опыту, не может быть во всем офисе более недружелюбного и замкнутого типа, чем системный администратор. Даже в веселом и дружном коллективе универмага, где она работала в подарочном отделе, сисадмина она слегка побаивалась, он вечно ворчал по малейшему поводу и всегда был чем-то недоволен. И хотя обычно она интуитивно ощущала внутреннее настроение людей, админ оставался для нее загадкой, она так и не понимала, ворчит он по-настоящему или прикидывается.
