Джахан кивнула, соглашаясь.
Мать запеленала спящего малыша в тугой куль, ловким неуловимым движением увязала его себе за спину, и они все пошли к коновязи, где топтались кони.
Они подсаживали детей и одна за другой ловко взбирались на лошадей.
Джахан прикинула — до их села километров пятнадцать через горы, а по тракту далеко, все сорок. Значит, пойдут через горы.
Она вздохнула и помахала вслед процессии рукой.
…Можно выпить чаю и съесть бутерброд. Свежий серый хлеб и копчёная колбаса!.. За копчёной колбасой Джахан специально ездила на поезде в Барнаул, а хлеб пекли в деревне, очень вкусный.
В маленьком расписном чайничке она заварила английского чаю, поставила на поднос пиалу, тарелку с бутербродами и вышла на улицу. В аиле было темновато, а на улице ещё светло, хорошо, хоть и холодно.
Лавочка у неё в саду была вкопана так, чтобы видеть горы — совсем далёкую, голубую, тающую в небесах Белуху и ближние поросшие лесом, с гранитными лысинами, тёмными провалами и языками снега.
Она устроилась на лавочке, потёрла замёрзшие руки, налила в пиалу чаю и с наслаждение глотнула. Хорошо!..
…До районной больницы в распутицу не добраться, только на вертолёте, а где его взять, вертолёт?.. Жители Горного Алтая привыкли обходиться своими силами — чудодейственными травами, настойками и молитвами. Медицина сильнее молитв, но здесь нет никакой медицины! Джахан поначалу этого не понимала, а потом поняла.
Чай в пиале быстро остывал — под вечер стало холодно. Сейчас солнце уйдёт за гору, вывалятся звёзды, и ещё подморозит. Джахан подлила горяченького, взяла бутерброд и откусила. Какая тишина и какой суровый покой! Здесь почти нет людей, машин, дорог, зато есть планета Земля в том самом виде, в котором когда-то её создал Бог. Или духи, Джахан ещё хорошенько не разобралась.
Солнце совсем приготовилось нырнуть за гору, но ещё освещало островерхие скалы, и вечный снег постепенно синел и всё меньше становился похожим на рафинад, когда на далёком склоне Джахан заметила какое-то движение. Она насторожилась и перестала жевать и прихлёбывать.
Она выходила посмотреть на этот склон каждый день — утром и вечером. Там не должно быть никаких движений!..
Она посидела, вглядываясь в сплошную массу тайги.
Долго ничего не происходило, а потом оттуда, из глубин, вспыхнул свет, мигнул и погас. Теперь она точно знала, что ей ничего не померещилось. Она сцепила руки и ещё подождала. Если всё правильно, сигнал повторится в третий раз.
Свет вновь вспыхнул.
— Понятно, — сама себе сказала Джахан.
Она неторопливо допила чай, доела бутерброды и отправилась в дом.
Собравшиеся нетерпеливо покашливали, переговаривались, перегибались друг к другу за спинами сидящих, в зале стоял ровный неумолчный гул. Лекция задерживалась уже на полчаса.
Впрочем, предполагалась даже не лекция, а некий дружеский обмен мнениями, небольшой праздник для души, погрязшей в ежедневной рутине, коротенькое, на несколько часов, освобождение от всего обыденного и низменного. В общем, разговор об искусстве среди своих.
В небольшой галерее на Волхонке по соседству со знаменитым и великим музеем были выставлены работы Даши Жу, так прогремевшей на последней лондонской выставке. Работ было немного — всего один зал, — и это казалось странным при современном подходе. Творцы творили много, часто, обильно, и, если художник становился модным, работы его не задерживались — их быстро раскупали любители современного искусства.
Молодая художница или была ленива и творила мало, или большинство её работ уже разошлось по личным коллекциям, такое тоже возможно.
До лекции предполагалось знакомство с работами, и собравшиеся ознакомились с ними довольно быстро — ввиду их немногочисленности.
Инсталляция «Гром аплодисментов» — четыре пары гипсовых рук, как будто аплодирующих в разных стадиях: вот ладони только занесены, вот сходятся ближе, вот, наконец, прижаты друг к другу, и снова расходятся. На огромном заднике — тёмный зрительный зал и далёкая сцена. Кресла зала заняты отрубленными головами с оскаленными ртами и вываленными языками. На сцене — понурая синяя лошадь.
— Это же совершенно новый взгляд на современный театр! — говорили возле «Грома аплодисментов». — Театр — единственное, что осталось, последний глоток воздуха, но это искусство для мёртвых умников! Головы неспроста. И языки немы, они уже ничего не смогут сказать. Они задохнулись от смрада сегодняшней жизни.
— А лошадь?
— Лошадь, по всей видимости, символизирует народ. Бессловесный народ, который ходит под ярмом!
— На сцене? — сомневался спрашивающий. — Народ?
— Вся сегодняшняя жизнь — перформанс, неправда! Мы все так или иначе находимся на сцене. Нет, эта Даша Жу — находка.
— А почему такой странный псевдоним?
— У неё фамилия Жукова, она не хочет никаких ассоциаций с женой миллионера, чтобы никто не подумал, что ей покровительствуют.
— А ей не покровительствуют? Совсем новое имя, и вот уже выставка на Волхонке!..
В зале переливался свет — красный с синими всполохами, и оператор в десятый раз проверял камеру, направленную на кресло с высокой резной спинкой в центре небольшого помоста. По креслу ходили красные блики. К подножию был брошен букет белых лилий.
Главное действующее лицо появилось совершенно неожиданно, как будто произошел акт материализации. Только что на помосте никого не было, и вдруг собравшиеся обнаружили прямо перед собой тоненькое, узкое, длинное, сверкающее и переливающееся существо.
— Я начну, — утвердительно сказало существо низким голосом.
В креслах удивленно смолкли, и из зала с картинами и инсталляциями потянулся народ, привлечённый неожиданным звуком.
— Этика в современном мире, — продолжало существо, покачиваясь в перекрестье лучей, — стала эпицентром философской рефлексии. Теоретические исследования Джудит Батлер, Джорджо Агамбена, Саймона Критчли и других мыслителей говорят именно об этом. Значимый философ Ален Бадью ратует за онтологический статус этики. Происходит процесс высвобождения субъекта из структур дисциплинарного общества, за переделы предустановленных иерархий и нормативных порядков. Сет Сигелауб утверждал, что «демистификация музея» и его эмансипация от институциональной инфраструктуры рождает новые формы отношений «творец и мир».
От говорящей невозможно было оторвать глаз. Она искрилась вся — от длинных ровных белых волос до носков туфель, выглядывающих из-под краешка длинного платья, и низкий ровный, почти без интонаций, голос удивительно не подходил общему сверканию.
Лекция продолжалась минут сорок — в зале опять начали перешептываться и покашливать, поглядывать на часы и на экранчики телефонов, копаться в сумках.
Художница перестала говорить так же внезапно, как и начала. Она просто замолчала, сделала шаг, наступила на белые лилии и сошла с помоста. Ей неуверенно зааплодировали. Вспыхнул свет.
