— Странно, как смертные люди за всё нас, богов, обвиняют! Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?..
Девица тоже секунду подумала, а потом заключила:
— «Одиссея».
— Точно. Ни пуха ни пера.
— К чёрту.
Дверь с шумом захлопнулась, и Макс пошёл дальше.
Когда-то именно в этом доме он тоже зубрил науки и таскал за собой толстую книгу — учебник физики. Он ничего в ней не понимал, в физике!.. Ему нравилась математика — стройные, красивые, холодные схемы, — и отец ругал его за это.
Впрочем, когда Макс учился в этом доме, его уже никто и ни за что не ругал.
Когда остался один пролёт, Макс остановился и принюхался.
Вот это был удар. В самое больное место.
Здесь пахло так, как всегда пахло в детстве, когда его привозили в этот дом, и он знал, что впереди праздник, пир!.. Пахло тестом, ванилью, мясом, свежим огурцом и ещё чем-то прекрасным, принадлежавшим будущему веселью. Пахло радостью жизни, родителями, свободой, всеми праздниками на свете, символом которых был «наполеон» в тридцать слоев!
Вот тут он чуть было не повернул назад.
…Я зря всё это затеял. Никому не нужна экскурсия в прошлое, ничего не вернёшь, да я и не хочу возвращаться!.. Я не хочу, я придумал всё это в сентиментальном порыве, а сейчас не хочу.
Сбежать вниз, сесть в такси, приехать в Шереметьево, и через два часа я уже буду дома. Балтика, ветер, одиночество, много свободного времени. Мне больше ничего не нужно.
«Когда так много позади всего, в особенности — горя, поддержки чьей-нибудь не жди, сядь в поезд, высадись у моря».
Макс пересилил себя и дошёл до двери, и ещё тянул секунды, собираясь с силами.
Он всё ещё стоял и ругал себя, когда дверь открылась.
— Мальчик мой!
Тётя Фуфа простёрла руки, сгребла его в охапку, прижала к груди и немедленно зарыдала.
— Маленький! Ты приехал! Ты наконец-то приехал к тёте!..
Слёзы капали Максу на пальто, и пахло от Фуфы так, как всегда, он вспомнил и этот запах — кухни, сдобы, сладких духов, валериановых капель и лаванды. Они все — и мать, и её подруги — подкладывали эту лаванду в гардероб, чтоб из одежды выветрился запах «учреждения». Они все где-то служили, и им не нравились запахи «службы»!
— Почему тебя так долго не было?! Где тебя носило?! Тётя могла умереть, не дождавшись!..
Макс прижимался к ней, как маленький, и сердце у него дрожало.
Тут что-то случилось. Произошло какое-то движение, быстрый промельк, и перед его глазами возникла Марочка.
Она стояла в проёме, прижав к груди полотенце, и губы у неё тряслись, лицо ходило ходуном.
— Марочка, — проговорил Макс с трудом. Его подбородок лежал на плече у тёти Фуфы, и она гладила его по спине и по голове.
— Он приехал, — прошептала Марочка. — Это в самом деле он, и он приехал!.. Фуфа, к нам приехал наш мальчик!..
— Я вижу, — прорыдала Фуфа. — Я сейчас обнимаю его своими собственными руками и не верю своим собственным глазам.
— Фуфа, я тоже хочу его обнять!
— Подожди, Мара!
Макс раскинул руки за спиной у Фуфы, и Марочка бросилась и прижалась к Фуфиной спине.
Извернувшись, Макс дотянулся и поцеловал её в сморщенную щёку. И эта щека пахла дивно и знакомо — тальком, розовым маслом и немного канифолью. Марочка всю жизнь играла на скрипке.
— Мы должны как-то попасть в дом, — проговорила Фуфа, осыпая поцелуями его шею и подбородок. — Иначе мы все упадём замертво прямо здесь!.. Марочка, обними его! Что ты стоишь там, как чужая женщина?!
И немного подвинулась.
Марочка теперь прижалась к нему, и Макс подхватил её на руки, поднял высоко. Марочка завизжала от счастья и обняла его за голову.
— Как ты вырос, как невозможно ты вырос! Мара, посмотри, он совсем взрослый мужчина!.. Как будто настоящий!
— Тётя Фуфа, я и есть мужчина.
— Бог мой, что он говорит! Какой мужчина?! Ты ребёнок! Ре-бё-нок! — с наслаждением повторила она и закрыла глаза. — К нам приехал наш ребёнок!
— Мальчик, — выговорила Марочка, которую он всё ещё держал на руках. — Почему ты не приезжал так долго?..
— Я скотина.
— Это правильная самокритика, — подхватила несколько пришедшая в себя тётя Фуфа. — Но мы не станем тебя ругать, ты же таки приехал! Мара, слезь с него и помешай мясо! Оно подгорает, я чувствую сердцем.
— Если ты чувствуешь что-то сердцем, прими нитроглицерин, — отозвалась Марочка. — Натан подъедет к вечеру, а Володя и дядя Миша уже скоро! И вообще все, все приедут! Мы тебя так ждали, мальчик! Так ждали!..
Макс осторожно опустил Марочку на пол и поцеловал ей руки по очереди. Она тихонько, словно тайно, словно этого уж точно никто не должен видеть, погладила его по щеке.
— Мальчик, скорее в дом, в дом!.. Что ты хочешь сразу покушать? У нас только что сварился куриный суп, и Мара наделала домашней лапши! Ты же любишь домашнюю лапшу! Мара, подай ему тапочки!
— Фуфа, успокойся. Дай ему отдышаться.
Отдышаться было необходимо.
Макс зашёл в квартиру, дверь бабахнула, закрываясь. В громадной полутёмной прихожей всё было по-прежнему — полосатые обои, дубовая вешалка с перекладиной, громоздкий комод, на котором стояли сухие цветы и лежала пара летних шёлковых перчаток, должно быть, Марочкиных, медное ведёрко для угля, которое приспособили, чтобы ставить зонты, креслице, чтоб удобно натягивать башмаки.
Макс огляделся. В глазах щипало и трудно было собраться с мыслями.
Тётки, маленькая и большая, с двух сторон рассматривали его со смесью умиления, восторга и тревоги.
Макс сунул ноги в подставленные клетчатые тапочки и пошёл по коридору, заглядывая в знакомые двери.
В гостиной был накрыт стол в тёти Фуфином духе — казалось, что ожидается по меньшей мере сто пятьдесят гостей, и все они по крайней мере неделю не ели!.. Больше того, к главному столу был подставлен ещё один, маленький, ибо большой не вместил всех яств и напитков.
— Булочки, — жалобно сказала Фуфа. — Скушай сразу булочку! Ты же с дороги.
— Фуфа, пусть он хотя бы руки помоет.
Макс взял с гигантского блюда «булочку», откусил и застонал.
— Я же говорю, он голодный! Неизвестно, чем он питался все эти годы!
— Из него вырос такой красавец, что питался он, должно быть, хорошо!
— Мара, как он мог хорошо питаться, если за ним не смотрел никто из взрослых?
Пока тётки препирались у двери, Макс медленно обошёл гостиную по периметру за спинками богатых стульев. Всё было на месте — горка с хрусталём и другая, с фарфором, комод тёмного дерева, картины на стенах. На одной изображены гондолы, мосты и дворцы, должно быть, Венеция, на другой девушка с кувшином, а на третьей гавань и античные развалины.
